Вы много лет работаете в Ростовском академическом молодежном театре, а сейчас сотрудничаете с театром «18+». Есть ли для артиста разница в работе на академической и андеграудной сцене?
Дело в том, что я очень щепетильный человек. Меня мастер учил: независимо, где ты работаешь – в Большом театре, в детском саду или строишь скворечники – ты должна работать честно. Поэтому на подход к работе не влияет ни место, ни материал. Этому меня научила свердловская театральная школа.
На протяжении двух с половиной часов спектакля «Ханана» вы практически не покидаете сцену. Какие актёрские техники позволяют держать образ до самого конца, существуя при этом детально и подробно?
Для меня есть одна техника – русская театральная школа. Всё оттуда. Нам режиссёр говорил всё те же вещи: здесь и сейчас, слышу, вижу, отвечаю. А вообще приемы – это не главное. Невозможно два с половиной часа смотреть на голую технику. Техника помогает, когда ты устал или не хватает импульса, но существовать только на технике невозможно. Вот я вчера смотрела балетный спектакль, там тоже есть своя техника. Но я запомнила не то, как они тянули носок, а то, как они дышали, улыбались.
Как происходила подготовительная работа над образом Наташи?
Мы начинали с этюдов. Каждый день приносили по двадцать штук. Но это были этюды не на сюжет пьесы, а на ощущения. Через них мы пытались понять, как мы ощущаем некоторые понятия, например, ожидание или любовь, или, например, как мы можем передать ощущение падающего листа и отличается ли оно летом, зимой, осенью. Таким образом, мы пришли к единой атмосфере, к одному дыханию и только потом уже начали разбирать всё по школе.
С точки зрения вашего персонажа, Наташи, о чем эта история?
Вы знаете, у меня за спиной многолетний опыт работы в театре, и тут вне зависимости от роли могу сказать, что все пьесы пишутся только о любви и ни о чём другом. Естественно, пьеса «Ханана» не исключение. Она именно про любовь, а не про несправедливость, как это может показаться. Потому что у Наташи мир справедлив, она живет так, как она заслуживает. Да, пьеса и спектакль непростые, но через такие произведения отчищаются. У нас многие зрители уходят со спектаклей, не потому что мы как-то плохо играем, а именно потому что не могут испытывать этого напряжения, не могут согласиться с тем, что то, что мы показываем – это рядом с нами. За соседним забором видеть подобное нормально, а на сцене уже неловко.
Домик, окружённый полиэтиленовой плёнкой, становится центральным сценографическим решением спектакля. Каково играть внутри почти замкнутого пространства?
Мне это помогает. Мне кажется, что я в коробочке и меня никто не видит – это дает свободу. Вы знаете, я уже три года занимаюсь больничной клоунадой в Ростове вместе с другими артистами молодёжного театра. И вот, когда мы учились клоунаде, нам говорили, что клоун может всё: он умеет летать, жонглировать домами, кушать облака, и это дает лёгкость. Вот в «Ханане» за этой плёнкой я чувствую себя, как будто я клоун, как будто защищена, даже если я плохо сыграю или буду какой-то глупой. Это как мой красный клоунский нос. Но это, конечно, личная ассоциация, режиссёр такого не простраивал. А так эта плёнка много образов рождает – и аквариум, и какая-то стена слёз, облако. В общем, сколько людей, столько и ассоциаций.
Образы персонажей выражаются в том числе и через характерный пластический рисунок. Как был найден этот приём?
Режиссёр поставил следующую задачу – нужно сделать уродов пластически. Сама пьеса тяжелая, и если мы ещё будем страдать, то это будет масло масляное. Поэтому Юра Муравицкий нам сказал: «Мы будем трагичить физически, а внутри должно быть светло». Персонажи пьеса на самом деле очень светлые люди. Вот, например, главный герой Саша, он ведь мучается именно оттого, что не может понять, отчего он обижает свою мать, он же чувствует, что внутри он не такой. Мы старались всё это передать, обострить их пластически, а к финалу, наоборот, сделать мягче. Это дает эффект того, что люди на сцене для зрителя больше не чужие.
К финалу пьесы с главным героем происходит метаморфоза – он становится совершенно другим, смягчается к матери. Почему она не принимает его изменившегося?
Потому что она понимает, что он погибнет. Он стал святым, но в их чёрном, страшном омуте существования он не выживет. Стать духовным учителем он не сможет, его в деревне уже никто не уважает, слушать не будет и не сможет понять. Даже она до конца не понимает простых истин, которые он пытается донести – нужно просто исполнять заповеди. В общем, она принимает единственное верное решение.
То есть она его убивает?
Я не буду отвечать на этот вопрос.