У меня не стоит задачи завести зрителей. Я бы сказал, нужно вовлечь их в историю. Немного манипулировать залом. Мы с Евгением Александровичем Писаревым [режиссёром спектакля — прим. ред.] это обсуждали. Это принципиальное решение. Нет того, чтобы я заманивал: «Давайте похлопаем! Смотрите, наслаждайтесь!». Мне не нужно, чтобы зрители похлопали. Мне кажется, не в этом сила и суть этого персонажа. Мы искали, чтобы он был всё время «здесь»: кого-то из зрителей мог похвалить, кого-то чуть ли не выгнать. Конферансье ведёт эту историю, каждый раз преломляет восприятие зрителей какой-то сцены. И сам наблюдает за реакциями.

«Мужчина в бельэтаже наконец-то оживился!» [цитата из спектакля – прим. ред.]

Да, это как раз шутка, которая объединяет происходящее на сцене со зрительным залом. Ведь кабаре обычно располагается в кабаке, где нет рампы. А в театре существуют рамки, некое препятствие между зрителем и артистом. Конферансье становится связующим между сюжетом и зрителем, объединяет сюжет и зрителя в одну историю.

Конферансье ведь и рассказывает эту историю, объявляя каждую сцену.

Во время репетиций Писарев говорил, что Конферансье должен вести эту историю, двигать её. Я не понимал, как, каким средством, посредством чего я, как артист, должен эту историю вести? Я это понял только на прогонах.

Что общего у Конферансье и Воланда

О Конферансье мы ничего не знаем, даже имени. Вы придумали какую-то его историю, «предлагаемые обстоятельства»?

Очень опасно на этот вопрос отвечать, потому что как только я буду вербализовать, всё станет плоским, понимаете? Я думал о его божественной составляющей – о том, что мы считаем потусторонним миром. Как Воланд из «Мастера и Маргариты», например. Ведь нельзя сказать, что это просто исчадие ада, тот, кто творит только зло, – в нём есть сочувствие. Двойственность Конферансье, мне кажется, может рождаться из таких историй. Он может быть вульгарным, пошлым, грязным, и в то же время очень трогательным, сопереживающим. Это не персонаж со знаком «минус». Это не человек, который творит зло. Он может призывать присоединиться к «нашему массовому тирли-тирли-ти». Но, с другой стороны, он ищет любовь. Но себя не жалеет. Он сделал попытку быть собой, его тогда чуть не придушили. Но ничего, всё в шутку обернул.

Может, он влюблён в Салли?

Салли – звезда кабаре, бриллиант шоу. Поэтому он влюблён именно в её талант. Я не думаю, что там есть какая-то физиологическая любовь. Мне нравится, что не на все вопросы можно дать ответы. Глубина этого персонажа возникает именно поэтому: непонятно, где он настоящий. Может, он и любит Салли. Вопросы интереснее, чем ответы. Какой он, какая у него судьба? Эта многоликость не может быть у простого человека. Но он и не сказочный персонаж.

Для меня Конферансье – шекспировский шут. Он смеётся, но на самом деле ему очень грустно. Его ария «I don’t care» как раз про это.

Конечно, он выходит из кабаре другим человеком. Об этом говорит сцена с обезьяной. Какая вам разница, кого я люблю: еврея, мужчину? Отстаньте!

Там есть хорошая фраза: «Люби, живи и дай жить другим». Разве любовь – это преступление? Разве любовь выбирает, к кому нас привести? Ну вот полюбила женщина мужчину, а он – еврей. И всё, рушится судьба фрау Шнайдер и герра Шульца. Конферансье сопереживает и наблюдает за реакцией. Он говорит: «Смешно вам было? Вы хлопали в конце первого акта! А дальше вот что…».

Конферансье и нацисты

Это ваша находка, когда в конце первого акта Конферансье выходит на авансцену после песни нацистов, громко ест курицу, облизывает пальцы и плюётся?

Не помню. На репетиции возникла идея, что я принесу курицу.

И так он выражает свое несогласие с идеями нацистов?

Да, но он может им подыгрывать. Когда он в роли пограничника и говорит: «Разве наша страна не прекрасна?» – это уже игра не в того, кто сочувствует. Он не должен быть жалок в этой истории. Он всё равно до конца будет играть. Я стараюсь это делать, когда объявляю последний номер Салли. Не смешно, а он смеётся. Мы всё равно продолжаем!

В начале из винилового проигрывателя играет та самая мелодия нацистов. Уже тогда всё начинается, и он разбивает пластинку.

Ведь это повторится вновь и вновь. Пока есть кабаре, есть эта пластинка, которая опять заводится, и он опять её разбивает. А её нельзя разбить. Это его жест. Он не может её слышать. Это событие. С разбивания пластинки понеслась эта история. Конферансье, конечно же, с самого начала знает, чем всё это закончится. Вот этим он интересный персонаж.

Можно сказать, что жизнь – это кабаре?

Интересный вопрос. В некотором смысле, конечно, да. Есть ария, которая называется «Жизнь – это кабаре». Я в начале второго акта, в первом сумасшедшем номере, тоже произношу на английском: «Life is a Cabaret». И есть фраза: «Кто знает, чем отличается театр от кабаре? Театр начинается с вешалки, а кабаре вешалкой заканчивается». Можно сказать, что вся жизнь – это театр. Но если мы говорим, что жизнь – это кабаре, то она заканчивается вешалкой. Пессимисты скажут, что жизнь – это кабаре. И она не с happy end’ом. Кто более светло смотрит, тот скажет, что жизнь – это театр.

О реакциях зрителей

Бывает, что зрители не реагируют так, как задумано?

Реагируют всегда очень по-разному. Есть анекдот того времени: «Гитлер, Геббельс и Геринг сидят в бункере. Сверху упала бомба. Кто спасется? Германия». Бывало, когда после хлопали. Однажды человек что-то крикнул из зала. Я говорю: «Что?». Он молчит. Видимо, испугался. Я ему: «Вы же сказали?». И он вдруг: «Правильно!». Как-то вывели в юмор. Но это была очень необычная реакция.

Мне нравится эта зона взаимодействия со зрителем. Есть момент, когда я напрямую зрителей спрашиваю: «Хотите анекдот?». Они молчат, потому что думают, что я спросил, чтобы дальше продолжить. А я жду ответа. Сейчас уже есть опыт конферанса, понимание, кто на что как реагирует. Мне со временем стало абсолютно всё равно, смеются или нет. Это вообще история невесёлая. Хотя и смех бывает разный. Кому-то это классно, красиво. А кто-то считает, что это пошло и развратно.

Я не понимаю таких людей. Они же шли на спектакль с названием «Кабаре».

Большинство не знает, что это такое. Тем более если бы этот спектакль играли за границей, было бы совершенно невинно. Там другая культура. Для них голое тело не представляет чего-то сакрального, как для нас. Они в принципе, видя тела на сцене, не испытывают культурного шока, как испытывает русский человек. Но это всё второстепенно. Эта история про нас, про людей. Она происходила в то время, но история человеческая. И опасности, с которыми столкнулись герои, будут всегда. Мне нравится, что каждый раз, когда закрывается занавес, мы с актёрской командой говорим «спасибо», даже поздравляем друг друга. Есть всегда ощущение не просто рассказанной истории, а как будто мы что-то важное сделали.

Об актуальности спектакля

Дело, думаю, в том, что постановка очень актуально звучит.

Да, но каждый эту важность читает по-разному, даже с самых неожиданных сторон. Я убеждён, что этот материал в любое время будет отражать те события, которые происходят в конкретный момент. Может, он 10 лет назад звучал по-другому, но не менее важно. Так он придуман. Такова тема: любовь не выбирает, к кому нас привести. История, которая там рассказывается, всегда будет вызывать у зрителя сопереживание. Поэтому люди так отзывчиво реагируют. И тоже благодарят. Мы испытываем это ощущение за закрытым занавесом, потому что от зрителей исходит волна благодарности за то, что с ними происходило в течение вечера. Это действие случилось не только с нами, артистами, а со всеми.

Это благодаря Конферансье!

Конечно! Посредством конферанса. Я надеюсь на это. Он же в конце говорит: «Ну что, где теперь ваши проблемы?».

Он как будто остается в кабаре и начинает всё заново.

Конечно, он никогда не выйдет оттуда. И это безумие, последний час перед катастрофой. Эта катастрофа была вчера, будет сегодня, завтра. Мне нравится ощущение «на грани катастрофы». Мы договорились всё время его держать. Поэтому номер в начале второго акта, когда они несколько минут танцуют, – этот танец в последний раз.

И упали замертво.

Да. И все наблюдают. Мне нравится закрывающийся в финале под барабанную дробь занавес. Я всегда вспоминаю «Меланхолию». Вот герои сели на стулья, бежать бессмысленно, остаётся наблюдать. Это предчувствие катастрофы есть весь спектакль. Но, несмотря на это, мы всё равно веселимся.