Такая история. Нас просто столкнула жизнь. Я не уверена, что мы бы вместе работали, если бы мы не учились вместе первый курс у Кирилла Семеновича Серебренникова и не жили бы в одной комнате в общаге. Я училась у Серебренникова один год на режиссуре.

А потом?

А потом меня он… изгнал, и я поступила в ГИТИС.

То есть вы сошлись тогда и работали с тех пор?

Первый год Женя меня ненавидела.

Почему?

Вот и я не знаю, я тоже все думала: «Почему она ненавидит меня?» Мы разошлись после первого курса, и вот тогда мы уже стали дружить и работать вместе.

Ты перепоступила же не на режиссуру в ГИТИС?

На художника-сценографа.

А в какой момент Женя поняла, что теперь ты носитель другой профессии, не конкурент, а коллега и с тобой можно работать?

Женя всегда знала, что я художница. На момент поступления я закончила художественная училище. У меня был такой человеческий эксперимент. У меня родители художники, и я подумала, может чего-то я повторяю родительский сценарий и надо мне попробовать другую профессию? И пошла на режиссуру. Но потом я поняла, что это была ужасная ошибка.

Почему?

Я очень про визуальное и про смыслы. Но я, например, ненавижу репетировать. Это мне не приносило удовольствие, а это важно для режиссёра, как ни крути. Или музыкальная составляющая – это не то, что мне совсем недоступно, но мне было тяжело, очень.

Тебе комфортнее работать одной?

Нет, я люблю работать в команде. Просто у нас нет цеха. Поэтому многое мне приходится делать самой.

Ты из тех, кто любит руками все делать?

Нет. Я разлюбила. Я не могу больше. Серьёзно. Иногда это важно, как в спектакле «Финист Ясный Сокол». Там было важно, что это мучительный кропотливый женский труд. Как, например, плетение ковра. Но, конечно, я бесконечно рада, когда у меня есть бутафоры, и они могут сделать это по моим эскизам. Они сделают точно также, даже лучше.

То есть тебе нравится, когда есть команда и у тебя есть помощь?

Да, да, конечно. Я раньше занималась современным искусством, и там все приходилось делать самой, на свои деньги, что-то маленькое, что ты сможешь осилить. И когда я занималась совриском, я делала что-то сама на выставку, без гонорара, и тебя просто хвалят. В лучшем случае.

И покормят?

Нет. Даже не покормят.

О работе над спектаклем

Расскажи о вашем методе работы.

Сейчас мы с Женей уже можем даже не говорить. У нас мышление идет параллельно. Вот сейчас мы выпускали спектакль, ну точнее концерт, не важно. Я не была ни на одной репетиции. А Женя не видела, что я делаю, я ей присылала фотографии коры дерева, которые я делала. Она мне писала : «Ну классная кора, да». А она мне присылала видео где артистки поют, ну хорошо поют, да. И мы вчера просто встретились, костюмы я покупала дистанционно, потому что болела, и уже увидела все это там на месте. Женя сказала, что всё хорошо, отличная кора. Всё классно. Это вот так мы работаем. Я почти не знала, что это будет.

А как было с «Финистом»?

Женя сказала, что это должно быть сказочно. Видимо, форму поддержать. Она хотела кокошники из волос почему-то. Я подумала, что надо объединить кокошники с сирийскими или иорданскими головными уборами, таких кочевых народов. Были грузинские элементы тоже. Как ни странно, наивная этнография очень сходится у народов Востока и Запада. А потом я поняла, что нам надо развить эту идею с волосами. Я лежала в ванне в темноте и поняла, что это должен быть ковёр из волос. Я поняла, что это должна быть такая коса, бесконечная как дорога, и потерянные волосы как следы исчезнувших женщин.

Ковёр — это настоящая ручная работа. Ты делала его сама?

Да, сначала делала мастерица по моим эскизам. Она его склеила на основе, делала его как свиток. Но он бы не выдержал, он не резистентный. Поэтому мне пришлось его прошить, как бы собрать из кусков. Это называется «килим», кажется. Как простегивают халаты. Он еще скользил, поэтому я посадила его на резиновую основу. Мне помогала наша артистка Ира Сова. И кокошники я делала сама, вручную. Во время карантина я прям угорела с ними. (Смеётся).
Не знаю, стоит ли жаловаться, но я себе на прошивке этого ковра заработала защемление седалищного нерва. Год болела спина. Я пережала, когда сидела криво на полу. Классно, что ковёр, такой косматый, стал мешать движению актрисы. Для меня важны практики, связанные с распадом, старением материала, что работа уничтожается в процессе экспонирования. Конечно, я знала, что он будет косматый и путанный. Спасибо большое, кстати, Натальи Сергеевне Пивоваровой, она пустила нас репетировать в Дом Щепкина, и мы там репетировали и прошивали ковёр. В беседке. И вот мы шили, и к нам подошел парень, киргиз, который там убирается, и сказал «какой красивый, но это не ковёр, это сумах!».

Что такое «сумах»?

Сумах — это валяный ковёр, не тканый. Фактически он был прав. Он еще спросил, дорого ли стоит такой ковёр, наверное тысяч десять? Я ему сказала меньше, так как побоялась, что мы вообще тогда без ковра останемся. (Смеётся).

А какую-то общую идею Женя тебе рассказывала?

Про что спектакль? Очевидно. Нам Света Петрийчук дала директиву – что это бабы куда-то шляются за любовью. И тут все стало понятно.

Ты напрямую работала с драматургом?

Да, мы встречались, разговаривали. Она рассказала про компоненты идеи нам всем.

Вы сразу знали, что вы будете играть в Боярских палатах?

Нет. Когда узнали, это уже повлияло на выбор материала, цвет. Я обрадовалась, потому что это такое клаустрафобное пространство. Но надо было эту кластрафобию немного разрушить, чтобы был какой-то выход. Изначально мы же предполагали играть в Доме Щепкина.

На какого зрителя ты рассчитываешь, условно на профанного, которому просто красиво и хорошо, или на профессионального, который считает какие-то дополнительные смыслы?

Любые зрители — это наши зрители. Рассчитываю на всех. Кто поймет, тот поймет.

О рецепции зрителя

Ты следишь за судьбой спектакля? Ты видишь реакцию публики?

Я бывают почти на каждом спектакле. Слежу, чтобы ковёр правильно скатали волосами внутрь, а не наружу. Я вижу обычно просто затылки. Женщины обычно очень комплиментарны. А мужчины разделились. Старшее поколение говорит, что этот спектакль про дур. Надо их наказать. А помоложе – наоборот, скорее жалеют их. Ужас, девушкам нужна помощь психологов. А женщины в основном плачут. Разные взгляды.

Что ты почувствовала, когда узнала о личной номинации?

Ой, очень смешно. У меня день рождение 4 ноября, и мне звонит накануне Женя и кричит: «Кооотик, поздравляю!». Я говорю: «В смысле? Так у меня же завтра!». Она: «Котан, ты все проспал!». Я не ждала, но я сразу поняла, что за костюмы, а не за пространство. У меня же номинация «Лучший художник по костюмам». Потому что, наверное, в восприятии критиков сценография — это до сих пор что-то такое – двери, окна, что-то открывается, мебель. А здесь же просто ковёр. Есть такая художница Ваня Боуден, она тоже номинирована за костюмы. Она тоже говорит, что если бы вот дворец построил, то да, большое, сценография. А так — не считается.

Почему этот спектакль должен быть поставлен именно сейчас?

Он становится актуальнее с каждым днем. Причем на международном уровне. У нас спектакль про женщин, про пенитенциарную систему в нашей стране. Я читала интервью женщины из Италии, у которой дочь уехала в Сирию. Статья так и называется «Io vado a Syria» («Я еду в Сирию» — прим.ред.). Вот англичанка Сара Джонс поехала туда. Белая вдова. Она в спектакле упоминается. Это общечеловеческий миф. История повторяется везде.