Когда-то вы играли в другой версии чеховской пьесы «Дядя Ваня» — в пермском театре «У Моста». Там вы были Серебряковым. Чем, на ваш взгляд, эти два спектакля отличаются друг от друга?
Ну, во-первых, это было давно, в другой жизни. И город, и театр, и режиссёр, и время – все было другое. Там была совсем другая эстетика. Спектакль был синтезом пластики, музыки. Там Соня все время выполняла балетные па, а мой Серебряков пел свои реплики, было много символики, условных приемов.
Уже имея опыт работы с этим текстом, тяжело ли входить в другую концепцию?
В Омске — другой творческий коллектив, здесь другая режиссура, другие традиции. И на репетициях Цхвиравы пьеса «Дядя Ваня» для меня открылась совершенно по-новому. А роль Телегина мне всегда очень нравилась. Я рад, что здесь именно она мне досталась.
Этот персонаж чаще всего проходной. А в спектакле Георгия Цхвиравы на Телегине явно делается акцент…
Наверное, это не специальный акцент, здесь все персонажи приобретают больший объём. Спектакль ведь так застроен – зрители очень близко располагаются к сценической площадке, это как постоянный крупный план в кино, поэтому много подробностей, деталей.
Это случилось во время репетиций? Или так задумывалось с самого начала?
Это надо режиссёра спрашивать. А я со своей стороны работал и работал, как мне виделось, как я слышал. Я очень благодарен режиссёру, что не было резкого укорота, что он мне достаточно предоставил свободы. У нас даже иногда какие-то возникали споры, точки несогласия. Он не был категоричен, не давил.
Ваш Телегин гораздо более характерный и яркий, нежели это бывает обычно. Это была режиссёрская задача или вам самому органичнее так существовать?
Так он написан Чеховым, он и не может быть не характерным. Как и все остальные герои Чехова. Астров говорит: «Кругом одни чудаки». Телегин – фигура в этом смысле даже более определенная, чем остальные: он – странный. А по-существу, Телегин – тот же дядя Ваня, только в более заостренном, запредельным виде… Как если с маятником сравнить: дядя Ваня – одно положение, а Телегин – другое.
То есть они не противоположны?
Не противоположны, они аналогичны, но диаметрально разнесены по обстоятельствам, которые выписал Антон Павлович. Они все время корреспондируют – эти два героя. Болевые точки, если посмотреть, у них общие. Этот герой Чехову был важен как сгущенная, внятная, яркая до предела краска, которая помогала проблемы дяди Вани более контрастно проявить. Я так это ощущаю. Вообще-то, я думаю, что и с другими героями пьесы у дяди Вани тоже общие болевые точки имеются…
Какие общие болевые точки вы имеете в виду?
А это часто в тексте, в ситуациях проявляется, в их смысловых пересечениях. К примеру, у дяди Вани и Телегина: возмущение дяди Вани, когда тот скандалит с Серебряковым. Он кричит: «Я был бы не таким нищим»… и в это время — стон приживала Вафли: «Не надо, не надо, Ваня, я дрожу». А еще дядя Ваня: «Пропала жизнь, я не жил». А Телегин: «Я не могу, я не могу, я уйду»… У дяди Вани – взрыв отчаяния; пропала жизнь! Поэтому и хватается за пистолет. А у Телегина – то же самое, только он уже принял все, как есть.
Дядя Ваня и Телегин – из одного теста, в них одна духовная структура проступает. Они в общем поле существуют. Естественно, они оба странные… Да там все странные, если посмотреть. Вроде бы разные во всем люди, они все где-то в глубине своей, где живая душа человеческая, несут очень схожую боль и страдание, но на разных уровнях. На самом деле у Чехова всё схоже.
Идея запараллелить Вафлю и дядю Ваню – это режиссёрская концепция или ваша личная трактовка чеховского текста?
Мне кажется, это возникло в процессе работы. Мне как раз нравится, что работа шла, постепенно прорастая. Мудрость Георгия Зурабовича в том, что он, имея уже свое видение и режиссёрскую концепцию спектакля, с вниманием относится к актёрскому осмыслению, к тому, что привносят исполнители.
Когда я смотрела спектакль, мне показалось, что образ Телегина сближается с Фирсом из «Вишневого сада». В какой-то степени они оба — хранители очага…
О Фирсе речи не было, хотя «Вишневый сад», естественно, вспоминали. Фирс – это совсем другое состояние человека. Если жизнь – это такая прямая линия, соединяющая начало и конец, то Фирс уже там, у другого края. А мой герой, по моему ощущению, совсем в другой категории.
Не хранитель очага, нет. Очаг – не его, у него нет очага, у него есть сад, есть птицы в саду. Он – хранитель душевной гармонии, как он ее понимает, он нашел её в единении с миром и старается это не потерять. Несмотря ни на что, ему это удается до самого финала, как мне кажется. Он, скорее, философ, он задается вопросами, что важно, что неважно, что помогает жить, что жизни мешает.
Вам предстоит играть спектакль в Москве в рамках «Золотой Маски». Чего вы ждете от этих показов?
Московский зритель особенный, искушённый, требовательный. Наша задача (и моя) – передать наше ощущение, наше видение, итоги нашей встречи с Чеховым, про наше сказать. А уж как оно воспримется…