До «Бесов» вы уже работали над Достоевским в спектакле «Дядюшкин сон». Насколько откликаются его тексты лично в вас?
Не знаю… на самом деле, мне сложно было читать – именно читать – и «Дядюшкин сон», и «Бесов». Мне как-то тяжело его язык ложится на слух, на ум. Но уже в ходе работы я понял, что это очень интересно. Мне, видимо, немного не хватает режиссёрской интерпретации материала – самому тяжело его разобрать.
Наверное, Достоевский сегодня откликается по настроению, по вопросам, которые он поднимал.
Что именно в работе с режиссёром Григорием Лифановым прояснилось для вас в этом тексте?
Как и в любом великом произведении, здесь можно откопать очень много смыслов. Мы убрали те фрагменты, что нам мешали, оставили самое главное, тогда персонаж стал более понятен. Мы оставили то, что у него произошло в детстве, что он рос без отца, – и эту недолюбленность взяли за основу. От этого идет всё, это стремление к разрушению. То есть мы по сути дела оставили ту человеческую проблему, которая выливается на общество и на мир. Мне это очень понятно и очень интересно было исследовать, я до сих пор это исследую. Так получается, что Григорий Алексеевич Лифанов… Говорят, что режиссёр ставит один спектакль всю жизнь. Вот он эту тему исследует – тему недолюбленности, детских травм. И мне эта тема очень близка.
Конфликт Верховенского с отцом возникает только из-за детской травмы или по причине социальных разногласий?
У нас в спектакле всё начинается с детства – у нас даже есть фраза: «Все начинается с любви, а заканчивается разрушением». И оттуда уже рождаются противоречия: «Раз ты меня не любил, значит, всё, что ты говоришь – плохо, значит, ты – плохой, и я буду делать по-своему».
Но в романе на первом плане все-таки политический конфликт …
Для меня важнее личная травма. По крайней мере, я вокруг этого строю свою роль. И это связано с моими личными переживаниями, с моими отношениями с отцом. Они не до конца развились: отец ушел пусть не очень рано, но всё-таки в мои 16 лет. Мне этим спектаклем хотелось что-то рассказать, что-то понять для себя.
Я как гражданин, как человек достаточно далек от политики, никогда особо ею не интересовался, поэтому, наверное, было тяжело читать – в романе очень много политики, и меня это отталкивало. Когда мы сократили и оставили взаимоотношения отца и ребенка, мне стало всё ясно. Я это взял за основу, и на это насаживал политические взгляды персонажа – но их не так много как в романе.
А зрители в Севастополе видят в спектакле политический подтекст?
Да, видят. По лицам в зале и по реакциям понятно, что им страшно, что они видят отклик в обществе современном, какие-то общественные тенденции, которые мы вскрываем в спектакле.
Давайте вернемся к взглядам вашего персонажа. Что именно и зачем он хочет разрушить?
Это проблема молодого поколения. Наш Верховенский преподносится таким – они не ценят историю, не изучают историю. То, что придумывает Верховенский, – все идеи разрушения родились давным-давно, это не ново. Ставрогин его постоянно называет бездарностью, потому что он ничего нового не придумал – ужасно банальные, заезженные способы разрушения мира. А он думает, что он гений, а он просто ничего не знает.
«Мое дело – все разрушить», – он так и говорит. У нас даже текст Ставрогина «Я ненавижу народ, Россию, православие» – вот это все перешло к Верховенскому: пусть под руинами погибнут все, вместе со мной. И этим заканчивается спектакль.
В этом случае зачем Верховенскому Ставрогин?
Как образ, красивый образ. Наверное, ему кажется, что он тот, за кем придет народ. Верховенский в себе не очень уверен, поэтому ему нужен какой-то лидер, какое-то подтверждение в лице такого человека. Одобрение от Ставрогина.
Это проявление психологической зависимости?
Да, в какой-то степени. Начнем с того, что Ставрогин называет Верховенского «бездарностью», когда тот ему рассказывает о своих планах (он приехал сделать смуту). И, собственно, весь спектакль он пытается доказать, что он не бездарность, постоянно подкалывает его. А в финальной сцене – с таким гневным криком: «Я не бездарность. Видите, жены вашей нет, можете делать что хотите, видали, я – не бездарность!». Это как соревнование.
К вопросу о соревновании… в финале спектакля после доведения до самоубийства Кириллова ваш герой упражняется с баскетбольным мячом. Что означает этот образ?
Не знаю, на самом деле, мой опыт актёрский показывает, что не должен актёр все досконально понимать, но должен чувствовать. Актёрская профессия в том, чтобы показать чувства и эмоции. Наверное, это чтобы подчеркнуть цинизм: вокруг трупы, а он мячик бросает.
Музыкальным лейтмотивом сообщества, возглавляемого Верховенским, в спектакле оказывается рэп. Почему именно он?
Насколько знаю историю рэпа, он начинался как форма протеста – чернокожие выходили на улицу и по бедрам стучали ритм и выражали своё мнение. По энергетике он совпадает с темой революции, протестов.
В спектакле вы не только читаете рэп, но и играете на виолончели. У вас есть музыкальное образование?
Нет, у меня нет музыкального образования. Меня, как всех, отдали в музыкальную школу. Я проходил 3 месяца, потом мне стало скучно – ноты… А потом в университете одногруппники собирались и играли на гитаре, хотелось быть причастным, и я освоил это. По виолончели у нас был педагог, и специально для спектакля учили то, что мы играем. А рэп… просто пробовали, поняли, что получается. До сих пор учимся.
А сами вы слушаете рэп?
Сейчас нет, в школе слушал – нравилось, слушал только рэп. Тогда было модное движение – рэперы, панки, у них были странные конфликты. Сейчас уже изменились музыкальные вкусы, но помню эти ощущения. Когда читаешь рэп, на самом деле получаешь удовольствие от исполнения.
Упрощает ли рэп контакт с аудиторией, особенно молодежной?
Эти тексты все равно не случайные – у Оксимирона. Они как демотиваторы: всё плохо, всё не так, как должно быть. То есть в тему спектакля. Не просто, чтобы молодёжь привлечь, хотя и это тоже – надо как-то зрителя выращивать театрального. И у нас в Севастополе это работает: после этого спектакля стало много приходить молодежи в театр – и на этот спектакль, и не только: после знакомства с «Бесами» ходят и на другие постановки.
Некоторые персонажи выходят в зал. Верховенский – тоже. Сложно ли работать в таком близком контакте с публикой?
По крайней мере, когда я в зале, я не замечал какой-то агрессии … хотя страшно было. У нас были премьерные показы, когда зритель ещё не понимал, что это за спектакль, и шли все подряд. Сейчас уже есть своя аудитория у спектакля, а тогда были выкрики. Когда в сцене собрания я говорю: «Что делать? Дальше продолжать плыть в этом российском болоте? Или лучше быстрое революционное решение?». И вдруг с яруса какая-то женщина: «Какое болото?». Её это задело. Я – такой отрицательный персонаж, достаточно противный. Так что было страшно, что может кому-то не понравиться, кто-то действия какие-то начнет предпринимать. Но последнее время люди понимают, что они в театре, и нормально реагируют.
А какой реакции зала вы ждете во время показа в Москве?
Очень интересна реакция в Москве, потому что по политическому настроению, мне кажется, Москва – другой город, не такой как Севастополь. Москва более либеральная, Севастополь – он такой… Я приехал в Севастополь семь лет назад, и он мне показался таким советским, консервативным, таким интеллигентным. В Москве будет по-другому, но очень интересно, как.