В одном из интервью вы упоминали, что вам в профессии нравится заниматься исследованием, поскольку никогда не надоест. Случались ли у вас внутренние открытия во время работы над «Литургией Zero»?
Не помню, чтобы у меня были открытия в нем. Моей первой театральной ролью была Нелли в «Униженных и оскорбленных», поэтому мелькнула мысль: «Какое рондо: Достоевским начинала и, наверное, Достоевским и закончу». Я согласилась сразу, как только Валерий Владимирович [Фокин] предложил роль в своем спектакле. К счастью, на нем ничего не закончилось. Открытия были несколько в другой плоскости, в лабораторном исследовании, которым я всю жизнь занимаюсь. Я много играла по приглашению – Генриетта Яновская, Роман Виктюк, Сергей Алдонин, в театре Станиславского, театре Комедии. В абсолютно новом коллективе бывает сложно – притирка напряженный период. А в Александринке этого не случилось, я была потрясена, что меня приняли, как родную. А ведь это практически одна молодежь! Как они меня опекали – постоянно чай-кофе, если вдруг в метре от меня нет стула, тут же двигали стул. Такую атмосферу можно считать открытием. Когда в удовольствие все: и коллеги, и режиссер, с которым мы с полузвука друг друга слышим и понимаем. Не нужно было долго сговариваться, убеждать или доказывать что-то. С другой стороны, может быть это результат долгой жизни и работы в профессии? Если это так, то я пожинала плоды многолетнего опыта в театре.
У вас огромный сценический опыт, бывает ли, что ваши молодые партнеры чем-то приятно удивляют в профессиональном отношении?
Несомненно. Это бывает очень редко, но, когда это случается – это большое счастье и большой подарок. Например, с Антоном Шагиным мы встречались много лет назад, когда он был студентом, совсем юным, неопытным мальчиком, в спектакле Виктора Рыжакова по пьесе Ивана Вырыпаева «Валентинов день». И вот теперь здесь, на «Литургии Zero». Большая редкость – видеть, что молодой партнер умеет дышать так же, как и я. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом: может быть, так дышать не надо и это вчерашний день? Но убеждаюсь, что театр – это место, где исследуется человеческий дух, а не факт. Пускай сейчас время фактов, к этому можно относиться как угодно. Театр немного ушел от человека и занят обстоятельствами, фактами, отношениями. Это по-прежнему театр, но уже не мой. Со многим я не согласна, но уверена, что театр – это разговор с человеком. И, когда появляются такие, как Антон Шагин, это дает мне уверенность, что театр необходим каждому человеку – не толпе, не народу, а каждому, сидящему в зрительном зале.
Достоевский затрагивал множество тем, которые принято называть сейчас актуальными: и зависимость, и душевную бедность, и терроризм, и другие. Какая тема Достоевского близка или вызывает интерес у вас в плане исследования человеческого духа?
Я бы не говорила о Достоевском, что он злободневный, у него есть набор тем, которые созвучны сегодняшнему дню. Мне кажется, он был, есть и будет важен во все времена. Даже через сто лет он будет актуален потому, что занят тем, чем я дорожу и люблю – исследованием человека. А в человеке есть все, он может даже не знать, что в нем сидит, а какое-то обстоятельство, которое вдруг вытаскивает из него то, о чем он даже не подозревал. У Достоевского любое произведение есть исследование человека: почему, зачем, за что, как с этим жить и жить ли? Поэтому он мне очень близок с юности. Поэтому я была счастлива, когда мне пятьдесят с лишним лет назад предложили роль в «Униженных и оскобленных». Сначала было очень страшно, а потом я поняла, что его гениальность не подавляет. Почти фокус – у него гениальны очень простые вещи, которые были близки мне и пятьдесят лет назад, и сейчас, в «Литургии Zero».
Жизнь спектакля иной раз бывает интереснее, чем процесс постановки. Расскажите, пожалуйста, произошли ли эти за 8 лет жизни «Литургии Zero» на сцене изменения?
Я в этом смысле простой человек – мне всю жизнь «лабораторная работа» репетиции нравится намного больше, чем спектакль. Потому что спектакль – это готовый результат общих исследований: режиссера, артистов, художников. Мне очень дорог сам процесс исследования. Когда я играю спектакль, главное действующее лицо и главный мой партнер – зритель. Поэтому я категорически не люблю сниматься в кино, я абсолютно театральный человек. Если нет живого зрителя, и, если через несколько минут после начала спектакля я понимаю, что мне его сегодня не победить, не взять на себя – все, спектакля нет. Даже если благодарят после спектакля – я не молодец, потому что сама слышу – насколько мы сегодня вместе со зрителем. Да, «Литургия» идет несколько лет и у каждого спектакля есть несколько лет роста, потом, если за ним не следить – артисты, все равно что дети, потихоньку разбалтываются – он может рассыпаться. Но этот спектакль сколочен так лихо и прекрасно, что не скоро развалится. И дело не только в Достоевском, хотя и в нем тоже. Дело в произошедшем взаимопонимании Фокина, Достоевского, Шагина – всех вместе. Это не дает спектаклю ослабеть и раствориться во времени. Однако репетиционный процесс я люблю больше. Для меня важна связка «режиссер – партнер – материал». Хороший партнер, а лучше парочка партнеров – вообще замечательно. Когда я по старой привычке, раскладываю роль на полу, ползаю и думаю, отчего же здесь не получается? Снова начинаешь ползать, искать. Если просто листаешь пьесу – не все видишь и ловишь, а когда роль разложена на полу, легче. Еще с юности привычка осталась, у меня был маленький столик и большая комната; на столе все не помещалась, от того и сохранилась привычка расстилать текст по полу, искать и находить все соединения. Мне нравится радоваться, что я что-то обнаружила и ругать себя последними словами, когда что-то не получается и не соединяется. Это то, ради чего я занимаюсь этой профессией.
Для вас роль собирается из небольших деталей в зависимости от материала или вы всегда исходите из конкретной точки исследования обширного вопроса, в которой эта роль выполняет для вас вспомогательную функцию?
По-разному бывает. Единственное, когда я разбираю роль и понимаю – что-то у меня получилось, одна деталь – это уже удача. В той же «Литургии Zero», по «Игроку» Достоевского, бабушку можно какой угодно сделать: сочной, громкой, даже буффонадной. Но мне всегда интересна оборотная сторона роли. Вот зритель видит мою героиню впервые – ее все боятся, она шумная – а в конце нужно, чтобы зритель ее пожалел, увидел на сцене очень несчастного человека. Мне нравится перевертыш, когда я выхожу с одной заявкой персонажа, а потом выясняется, что он совершенно иной и ничего общего между первым выходом и финалом просто нет. Тогда получается то, о чем я говорила: любой человек на самом деле очень непрост.
Вы играете спектакли как в Санкт-Петербурге, так и в Москве, улавливаете ли вы разницу между публикой двух столиц? Или это всегда дело случая?
Улавливала, когда приехала в Москву и несколько лет играла только здесь. Публика мне поначалу не понравилась. Мне было уже за сорок, долгое время я провела с петербургской публикой, и мы друг друга понимали, я их любила и, смею надеяться, меня любили. А Москва – очень эпатажная. Она уж если полюбит, так полюбит. Первая моя работа в Москве и первая номинация на «Золотую Маску» – Кабаниха в «Грозе» Генриетты Яновской. Столица сразу зацеловала, заобнимала, пошли статьи, восторги – очень хорошо это помню. Но, вместе с этим, было у меня какое-то недоверие, вот Москва обнимает-обнимает, носит-носит на руках, потом незаметно руки разведет, и хорошо, если артист жив останется. Сейчас такого отношения нет, конечно. Конечно, поначалу я очень рвалась в Питер, мне было там комфортно. В Москве комфорт приобретался со временем. Сейчас скорее стоят другие задачи, это почти вопрос чести – мне нужно, чтобы сегодня зритель был моим. Не важно, в какой стране и каком городе, в столице, в провинции или за рубежом – не имеет значения, если зритель сегодня со мной. Если у меня не получилось, ни от города, ни от страны это не зависит. Важно, чтобы на спектакле у меня возникала взаимность со зрителем.
Получается, вам, с одной стороны, нравится процесс репетиции как процесс сотворчества режиссера, актеров и материала, а с другой стороны, процесс спектакля как сотворчества со зрителем.
Да, одно вытекает из другого. Зритель – это следующий этап работы. В первом случае радость происходит от поиска и нахождения роли, чтобы в следующем этапе донести найденное до зрителя. Для меня будет большим несчастьем, если все, интересное, что я придумала и набрала с режиссером, окажется не таким интересным зрителю. Это станет слышно и понятно по движению зала. Здесь важно преодолеть и заставить зрителя поверить в то, что найденное мной – очень интересная штука!
Каждый зритель сам определяет, о чем для него спектакль: про власть денег, про зависимость, про внутреннюю пустоту. А про что «Литургия Zero» для вас?
Про что спектакль «Литургия» –про это пускай режиссер расскажет. А про что моя роль? В наше время потеряно внимание к человеку в принципе – люди заняты чем угодно, кроме того, чтобы послушать человека и посмотреть, что ему необходимо. Всем некогда, недосуг и неинтересно – от этого, как мне кажется, многие несчастья происходят. Мне важно, чтобы на секунду среди этой круговерти зритель замер. Это то, о чем я мечтаю и что очень редко удается. Со зрителем что-то происходит в те секунды, когда в зале повисает гробовая тишина. Он и сам не понимает, что происходит. Я могу даже опустить голос до шепота в огромном зале, потому что знаю, что происходит проникновение, какая-то химическая реакция мозга или сердца. И мне бы очень хотелось, чтобы именно после этого спектакля зритель вышел и вспомнил родных, с которыми давно не общался или общался вынужденно. Хотелось бы оставить после спектакля щемящее ощущение уходящей жизни. Поскольку справиться мы с этим не можем, но можем помочь компенсировать желание человеческой близости. Чтобы зритель вышел и подумал, а не делается ли он металлическим? Оправдать себя он всегда успеет, а секунды тишины дают шанс хотя бы нескольким людям как-то внутренне поймать себя и развернуться. Вот этого бы мне хотелось в этом спектакле.