«Поругание Лукреции» – не первая ваша работа с этой командой. Чья была идея обратиться именно к опере Бриттена?
Бриттен много лет входит в «тройчатку» моих любимых композиторов ХХ века, наряду со Штраусом и Яначеком. Поэтому когда в театре возник запрос на постановку именно камерной оперы, сомнений с выбором названия у меня не было. Знала, что и Ян с радостью поддержит мое предложение.
Интересно, что вы выпускница Георгия Исаакяна, который тоже в своём творчестве уделяет внимание не самым популярным на российской сцене операм. Вы как-то говорили об этом во время учёбы в ГИТИСе?
Сегодня солидную часть репертуара любого европейского оперного театра составляют опусы ХХ века. В Германии, Австрии, Франции вы всегда будете сидеть в одинаково полном зале и на Моцарте, и на Хенце. В России некая напряженность вокруг оперы ХХ века до сих пор чувствуется. Русский зритель более консервативен и охотнее пойдет на «Онегина» и «Травиату». Безусловно, ХХ век и у нас стали ставить чаще, но этого явно недостаточно. Cоперой ХХIвека вообще печаль.
Как появилось такое аскетичное сценографическое и цветовое решение? Получается, белый цвет – это в основном рубашки Лукреции. Возникает желание воспринимать это как символ чистоты, но это ведь не так просто?
В основе оперы Бриттена – жанр барочных «Страстей». Центральный лейтмотив – риторическая фигура распятия (Lucretia’schaste/ «Честь Лукреции»). Лаконичную геометрию креста вы можете ощутить и в сценографии, и в повторяющемся ритуальном действии Лукреции. Да, безусловно, рубаха – символ чистоты, невинности Лукреции. Но что может быть более хрупким и притягательным для греха?
Чем вас привлекает работа с камерной оперой?
Обычно в опере между зрителем и артистом – существенная дистанция благодаря оркестровой яме. Это требует от режиссёра и артистов более крупного штриха. Здесь же все и всё, как на ладони, в том числе и оркестр (всего 13 музыкантов). И все вместе составляют единый ансамбль, убери хоть одного, и всё развалится. Нет ничего второстепенного, важна каждая деталь. Это очень сильно сближает людей. Знаете, как у Аверинцева – «теплота сплачивающей тайны» … Совершенно уникальный бесценный опыт.
Как придумывалось взаимодействие хора и главных персонажей? Получается, что в вашем спектакле у хора функции шире и глубже?
Да, это очень важные персонажи. С одной стороны, они выполняют функцию комментаторов событий, как хор в греческой трагедии или евангелист в пассионах. Но в «Лукреции» мощная духовная проблематика этих жанров сжимается в невероятно интимную, камерную форму. Отсюда и психологизация этих двух персонажей. Часто они становятся неким вторым дном, зеркалом протагонистов…
Образ Лукреции в спектакле выходит очень двойственным. Почему вам было важно подчеркнуть и её внутреннюю борьбу с искушением, мученичество, и личную вину, страсть?
В первоначальном варианте либретто была фраза: «Лукреция ранима желанием». В свое время цензура её убрала, но томление в музыке осталось… Оно разлито прекрасной тоской в изумительных по красоте и сложности женских ансамблях. И оно не может не реализоваться – Лукреция чиста, но не бесстрастна. Бриттен гениально совершает подмену: лейтмотивы мужа и насильника – это одна и та же тема, но в обращении. Да, Лукреция отдаётся. Но, проиграв ночь, она выигрывает вечность, совершая нравственный суд над собой, подобно Эдипу.
Дирижёр Ян Латам-Кёниг юношей пел в хоре, которым руководил Бриттен. Он как-то делился на репетициях своим опытом, рассказывал что-то об этом?
Да, Ян действительно любит вспоминать об этом. И видно, что в такие моменты он счастлив. А что может быть радостнее для певцов, чем счастливый маэстро?