Сложно ли было понять и обрести по-новому героев Достоевского в контексте сегодняшнего дня?
Анастасия Пантелеева: Чувство современности всё-таки пошло от текста, ведь Андрей Михайлович почти сразу принес готовую инсценировку. С Аглаей получилось настоящее чудо, ведь нас с Альбиной пригласили, потому что искали в спектакль Настасью Филипповну. Прошло прослушивание, нас обеих пригласили на репетицию, но сразу же дали читать роль Настасьи Филипповны Альбине, а мне – Аглаю. Потом мне очень многие говорили, что как только я начала читать текст – персонаж стал реальным, никто не мог поверить, что человек мог так мыслить, такое говорить, так себе противоречить. Я считаю, что в данном случае Аглая – очень подходящий для меня образ, он не сильно далёкий. То есть я почти играю себя, только утрированно.
Альбина Лозовая: У Насти это произошло настолько органично и естественно, что я помню момент, когда Андрей Михайлович сказал: «Вот здесь она должна запеть. Настя, спой что-нибудь». И Настя начала петь Бузову, это произошло так естественно, что вообще ни у кого вопросов не осталось. А в моем пути к Настасье Филипповне все тоже произошло как-то очень быстро. Были какие-то моменты, когда начиналось противостояние меня и Андрея Михайловича, потому что в его спектакле Настасья Филипповна – это же его придумка, его образ. По Достоевскому она же представляется такой статной взрослой женщиной, которая пришла, оскорбила одного, другого, кинула перчатку кому-то в лицо, рассмеялась порывистым смехом и ушла. Вот и всё. Я, соответственно, начала читать именно так. Потом Андрей Михайлович мягко дал мне понять, что это какое-то фуфло. Постепенно, отталкиваясь от моей фактуры и внешности, он создал такую инопланетянку, как многие говорят. Она похожа на ребёнка, несмотря на то, что у нее тело взрослой женщины. Был важный момент, что Настасья Филипповна – вещь, которую используют. То есть это не человек, это просто красивая статуэтка. Важно, как это противоречит ее внутреннему состоянию, ведь она искалеченный ребенок, который так и не повзрослел. Из-за того, что и я такая неопытная была, пришла в двадцать лет и играю Настасью Филипповну, тоже было очень много разных мыслей. Андрей Михайлович очень грамотно этим воспользовался, то есть сыграл на моей внешней оболочке агрессивной женщины и задел какую-то внутреннюю неуверенность и обиженность маленькой девочки, которая у меня присутствовала внутри. В этом синтезе получилась Настасья Филипповна, которую мы имеем.
Анастасия Пантелеева: Я считаю, что гораздо легче искать современных героев в современных пьесах. Это был очень долгий процесс, когда мы пытались перенести обстоятельства. Мы говорили о том, что у Достоевского Настасья Филипповна странная… Как ты говорила?
Альбина Лозовая: Инфернальная да, неощутимая, неуловимая… Было ощущение, что и сам Достоевский её не понимает, и как читатель ты никак не можешь оправдать её поступки. Для меня была проделала серьёзная работа, чтобы понять, кто эта женщина. Если убрать все обстоятельства и оставить просто историю её жизни, то все становится понятно: это человек, который пережил насилие в детстве и не получил никакой помощи. Она во всем этом варилась несколько лет подряд, её никто не спросил про её чувства, желания, а ей просто пользовались.
Анастасия Пантелеева: Складывается ощущение, что Настатья Филипповна на самом деле главный герой. Андрей Михайлович очень феминистически посмотрел на Настасью Филипповну и вынул из этих обстоятельств ее драму: то, что её насиловали – самое важное. И он соединил это с Мышкиным. Мне кажется, самый сложный перенос был всё-таки у Мышкина и Настасьи Филипповны. Я играю Аглаю и мне было гораздо легче, то есть у неё такая очень богатая депутатская семья. Дольше, конечно, искали Мышкина и до сих пор ищут.
Альбина Лозовая: В плане женских образов как-то проще всё получилось. И Аглая и Настасья Филипповна – всё же некоторые архетипы.
Анастасия Пантелеева: Мы очень долго не могли понять, как Мышкин мог существовать сейчас, в современном мире и вообще, возможно ли это. Потому что мир стал намного более циничным, чем был во времена Достоевского. И вот мы нашли.
Альбина Лозовая: Например, в прошлой работе Андрея Михайловича «Социопат» с Гамлетом все было понятно, потому что сейчас каждый второй на улице – Гамлет. Человек, который ищет какую-то истину, справедливость и при этом ещё не совсем разобрался. А Мышкин – это был какой-то вызов для всех и для Андрея Михайловича в том числе.
Анатолий Григорьев: Мы имеем в виду такой вариант Мышкина, если бы он оказался сейчас здесь, такой вот человек. Но он же не Иисус Христос, в любом случае. Такой просто человек: попытался, поверил в это, пришёл делать какую-то свою миссию. Такой альтруист. Сдетонировал, попал в реакцию с людьми из окружающей среды, которые раскрылись в какую-то неожиданную сторону. Как-то общество сразу пошатнулось и начало разваливаться и вернуло его обратно в этот мрак.
Не боялись ли вы не потерять персонажей Достоевского в новой лексике и упростить сюжет осовремениванием? Таковы обычно главные претензии к актуализации любого классического произведения.
А.Л.: Когда читаешь Достоевского, важно помнить о том, какая мощная была в то время цензура. Из-за этого у тебя возникает какое-то ощущение недопонятости этого произведения, даже что касается Настасьи Филипповны, если бы сразу проявилась тема растления, то всё бы встало на свои места. Но всё как-то так завуалированно, что ты оказываешься отстранен от сюжета. Наша интерпретация всё это проявляет. И если зритель говорит, что это выдумки, какая-то пошлость, всего этого не было у автора и так далее, надо понимать, что Достоевский ведь писал всё о том же самом, только другими словами в силу каких-то запретов. А в наше время можно дать зрителю понятную конкретную историю, которая его заденет. Он возможно разозлится, будет беситься из-за того, что его вынули из зоны комфорта всеми этими эмоциональными сценами – это всё равно все об одном и том же, просто наш текст гораздо легче для восприятия и нашего, и зрительского.
А.П.: Для Андрея Михайловича было очень важно кристаллизовать сюжет. На самом деле, люди, которые и читали произведение и смотрели спектакль, говорят, что там сохранены все основные моменты. Поэтому я не считаю, что эта работа является каким-то осквернением Достоевского.
А.Г.: Уже, наверно, в театре само собой разумеющимся стало, что если мы переносим действие в настоящее время, то здесь определенное поведение у человека, которое сформировала современность и никак от неё не уклониться. Все равно берётся тема Достоевского и начинается столкновение с современными понятиями, открываются вообще какие-то неожиданные вещи, тема насилия, например, и получился вот такой результат. Это возможность поразмышлять, как наш герой погибает и как происходит убийство Настасьи Филипповны, как умирает Ипполит Терентьев, как там эти девушки столкнулись и какая реакция произошла сейчас, сегодня. То есть в девятнадцатом веке Аглая и Настасья Филлиповна не дрались, а сегодня Настасья Филлиповна вполне могла всечь Аглае, у нее есть право и мотив.
А.П.: Мне кажется, в нашем спектакле полностью перенесены все детали и микромоменты, они переносились по отдельности. Мы сначала разобрались в обстоятельствах романа, а потом каждый момент переносили. Так же, как и драку, так же, как и то, как Настасья Филипповна кидает деньги.
А.Г.: Начиная даже с курса валют.
А.П.: Я считаю, что это будет несправедливо сказать, что мы что-то потеряли, потому что это была ювелирная работа по переносу каждого обстоятельства. Например, насколько состоятельно семейство Епанчиных, то есть мы иерархию богачей смотрели, конкретно сколько денег хочет Ганя. Мне кажется, все персонажи не изменены, а наоборот раскрыты. Раскрыты те обстоятельства, которые под завалами времени и слов потерялись.
Был ли во время репетиций простор для поиска и индивидуальной работы над ролью или вы больше доверились режиссёру и выбранной им траектории?
А.П.: У Аглаи с Мышкиным есть одна очень важная сцена с зеленой скамейкой, которую мы однажды сделали, и Андрей Михайлович сказал, что мы её больше не будем репетировать ни разу. Каждый раз она идёт на чистой импровизации, там нет застроенных мизансцен, я сама придумала свою примерную траекторию. Это было очень круто, но страшно, потому что эта сцена для меня – очень важный живой момент, это может произойти очень круто, а может не произойти, если я зажмусь или испугаюсь. И я очень много текста переписала, но не по смыслу, а по словам. То есть режиссёр нормально к этому относится. Ещё я там пою песню группы «IC3PEAK», я сама её нашла и принесла.
А.Л.: В силу того, что для меня Настасья Филипповна была не совсем живым существом, не совсем понятным для меня, я могу сказать, что её я конкретно играю. Я являюсь только проводником, который произносит ее слова. Вне стен театра с Настасьей Филипповной я никак не взаимодействую, у нас с ней на самом деле очень мало общего. В нашем случае мы очень долго искали сцену её появления, и Андрей Михайлович дал мне возможность поимпровизировать и предложил разговаривать с Мышкиным только дворовым сленгом. Я в это погрузилась, и было очень смешно, правда, потом мы пришли к тому, что эта ирония всё-таки не уместна в образе Настасьи Филипповны. Дальше мы действовали по схеме, которую он сам намечал.
Можете вспомнить момент наивысшего сопротивления в работе над ролью?
А.П.: Есть одна сцена, решающая для Аглаи, где они дерутся с Настасьей Филипповной в бассейне. У меня всегда происходил конфликт, что я туда прихожу с очень эгоистической мотивацией, и я не могла это никак принять, хотя Андрей Михайлович мне долго объяснял, что Аглая – это не положительный персонаж. Я не могу этого понять, я её оправдываю во всех других сценах, то есть она обаятельная, интересная, и я постоянно пыталась её дотянуть до этого, что есть какая-то другая мотивация у нее в этой сцене, что это не просто унижение. Поэтому сцена перестала складываться. Мне было тяжело, потому что я думала, что Аглая хорошая, а после премьеры начались зрительские отзывы, что Аглая – подросток-максималист, то есть не очень приятная. Кому-то она нравилась, казалась забавной, но всё время к ней несерьезно относились. У меня там есть монолог про путинскую Россию, я потом подхожу к Андрею Михайловичу и говорю: «Я не понимаю, почему они смеются. Почему они не воспринимают меня всерьез? Почему они считают, что я подросток? Я что-то не так делаю?». Он сказал, что я делаю всё так, и это правильная реакция. Мне было очень тяжело это принять, я хотела быть хорошей.
Одной из главных тем спектакля становится кризис религии. Насколько важной для работы над ролью оказалась тема переосмысления христианства в контексте спектакля?
А.Л.: Для создания своего образа я не обращалась к этой теме, но не потому, что считала это неважным. Для меня Настасья Филипповна – такой человек, что в ней это чувство религии было на уровне какого-то человеческого отношения. То есть при всех злодеяниях, которые она совершала, она же не оскорбляла и не унижала, никак не взаимодействовала с людьми, которые никак в её жизни не присутствовали. Она наказывала тех, кто ни за что наказал её в свое время. Допустим, письма, которые она пишет к Аглае – это настолько искренний жест, не какая-то очередная манипуляция, действительно, она нашла человека, который может сделать Мышкина счастливым. Ведь она желает ему счастья. Она любит Мышкина, но у них абсолютно неплотские отношения. Они не могут быть вместе, потому что это что-то совершенно нереальное. Эта жертвенность в ней присутствует. Это интуитивный путь познания человеческой доброты, если говорить про религию, она сама к этому пришла.
А.П.: Это важно, мне кажется. Во-первых, они не могут быть вместе, потому что они как братья-близнецы. Мышкин является осознанным верующим, а Настасья Филипповна с самого начала такой подсознательный проповедник. Он работает мозгом, говорит об этом, он это изучал, а Настасья Филипповна ничего не изучала, но действует.
Насколько, на ваш взгляд, важно, что в спектакле поднимается тема всеобщих глубинных травм? Готов ли зритель к такому разговору?
А.Л.: Мне кажется, мы добиваемся как раз того, ради чего и начали работу над этим спектаклем. Зрители либо уходят в негодовании, либо плачут, либо возмущаются и у них негативные эмоции, но нейтральным человек не выходит с этого спектакля, мне кажется это очень важным. Действительно, очень важна тема всеобщей боли. Даже я сижу и в какой-то момент начинаю воспринимать происходящее как зритель, когда слышу по радиотрансляции то, что происходит на сцене. И где-то в конце второго акта я понимаю, что у нас начинается какой-то дикий сплошной ор, кричат абсолютно все. В какой-то момент у тебя уши вянут, это так страшно, это начинает давить и провоцировать тебя. Так получилось, что в этом произведении просто все большие. Абсолютно все патологически больные люди. Они все недолюблены, все несчастны, одним не хватает денег, у других их слишком много, кого-то насиловали, кого-то били, родители виноваты в том, что у них дети потеряны. Настасья Филипповна, в отличие от Сонечки Мармеладовой, которая становится таким проводником Раскольникова, не смиряется с этим положением, она начинает манипулировать людьми, вымещать свою боль на других. Это страшно и нет никакого даже лучика надежды. Даже Мышкин, который является единственным святым человеком в этой тусовке, становится ужасно грустным, после сцены с бассейном мы понимаем, что человек помешался, он не может существовать в этом обществе, не сможет здесь выжить. Зрители больше любят прийти в театр, расслабиться, похохотать, а этот спектакль выводит тебя на эмоции, которые ты не можешь просто оставить и пойти домой. Мы выводим зрителя из зоны комфорта и ему становится неуютно, его это начинает раздражать. Мне кажется, в этом и есть смысл нашел спектакля.
А.П.: Я недавно посмотрела фильм про Курта Кобейна, и у него есть песня «Полли» от лица маньяка, насилующего девочку. Можно подумать, что это пропаганда насилия, потому что текст от лица маньяка. Но Кобейн понял, что единственный способ: чтобы человек сам не хотел этого, это дать почувствовать себя в этой шкуре. Он говорил, что это куда действеннее, чем петь про то, как девушка должна защищаться, то есть он хочет искоренить насилие изнутри. Мне это очень напомнили слова Альбины, может быть, у нас в спектакле этот же приём. Сразу становится абсолютно ясно, что каждый из героев по-своему болен. Но насчёт Мышкина, мне кажется важнее идея, которая раскрывается в сцене с бассейном, что он подвергался насилию так же, как и Настасья Филипповна, только он этого не помнит. Это два пути, по которому идут люди, подвергающиеся насилию: один уходит в забвение, и я считаю, что он ещё дальше находится от излечения, потому что он даже не осознает этого, а Настасья Филипповна осознает, но она дальше продвинуться не может, у нее постоянная рефлексия и верчение на одном месте.
А.Г.: У нас в спектакле проговаривается, что Мышкин просто забыл, то есть он лечился, чтобы забыть как-то свой ужас, ту травму, которую он пережил в детстве, так же как Настасья Филлиповна, поэтому они такие зеркальные люди. Я до сих пор ещё разбираюсь в этом спектакле, во всех этих темах. Это очень здорово, что до сих пор можно находить какие-то сюрпризы. И коллеги также до сих пор работают над образами.
А.П.: Мне кажется, зрителю нужна такая терапия. Происходит какой-то особый эффект. Во-первых, спектакль не короткий, почти четыре часа. На тебя это накатывает-накатывает-накатывает и в итоге происходит действительно какое-то очищение.