Я бы не сказал, что это именно музыкальное новаторство. Скорее это очень современный, смелый и классный спектакль в целом. Более того, я бы не преувеличивал свою роль в нём. Спектакль придуман Сергеем Бобровым [режиссёр постановки и художественный руководитель Красноярской оперы — прим. ред.], очень талантливым человеком. Это смелый шаг, ведь звучит сатира не только музыкально-историческая, но и политическая. Текст там весь новый, злободневный и написан поэтом и рэпером Алексеем Бобровым. Он здорово чувствует русский язык, причём разный, использует старинные обороты и современный сленг. Это не капустник, как может показаться, это первая русская оперетта. Нет никаких сомнений в том, что жил бы Бородин сегодня, он бы сказал: «Так, переписываем весь текст! В архаичном виде это никому не нужно!»

Как складывалась работа в индустриальном пространстве [в Красноярске спектакль идёт в локации «Квадрат», бывшем цеху — прим. ред.]?

Я привык к такому формату, меня удивить сложно. Самые разные вещи случались в моей творческой биографии и в том числе выступления в самых необычных местах. Когда зарождался проект ГЭС-2 [арт-пространство на «Красном Октябре» — прим. ред.], я в нём участвовал. Мы играли на лестничной площадке, а публика слушала нас, поднимаясь по лестнице. Потом мы перемещались. Разумеется, в «Богатырях» есть определённые сложности, ведь задействовано много людей и материал более-менее классический. Необходимо всё сбалансировать, чтобы всех было слышно и всё звучало внятно. Непросто, но это решаемые задачи.

О балете «Ленинградская симфония»

«Балет – главное действующее лицо, но далеко не единственное», – сказали вы в одном интервью. Что ещё сочетает в себе «Ленинградская симфония (Lamento / «Плач»)»?

Это синтетическая работа. По сути, здесь главное действующее лицо – блокада Ленинграда в прямом и в переносном смысле. Абсолютное зло, страх и боль – главные действующие лица. Если говорить на более конкретном языке, то в той части балета, которая идёт на музыку Алексея Сюмака, хор и солисты поют очень важные тексты на разных языках. Нельзя сказать, что при этом хор и солисты играют какую-то второстепенную роль. Когда идёт первая часть «Ленинградской симфонии» Шостаковича, это настолько яркая, сильная, самодостаточная музыка, что она тоже не может играть никакую другую роль, как только первостепенную. В этом спектакле всё очень мощное: и то, что видишь, и то, что слышишь. С моей точки зрения (хотя это и дискуссионно) – «Ленинградская симфония» невероятно сильная постановка! Балет у меня вызывает какое-то особенное восхищение. Я преклоняюсь перед тем, как они работают на сцене.

Хореографическая мистерия соединяет музыку трёх композиторов. Что нового это потребовало от дирижёра?

Естественно, это непросто и касается многих современных балетов, где фигурирует разная музыка. То, что объединено пластически, через язык танца, может с трудом совмещаться в вопросах аудио, то есть музыкально. Работая в Музыкальном театре им. К. Станиславского и Вл. Немировича-Данченко, я столкнулся с балетом, где соединялось произведение Моцарта с совершенно другой музыкой. В общем-то такой приём, абсолютно не новый ни для кого. Вопрос – как именно это сделано. «Лакримоза» из «Реквиема» Моцарта, которая звучит в конце после Шостаковича в «Ленинградской симфонии» – это скорее символ, жест, событие. И не потому, что хорошо сочетается музыка Моцарта и Шостаковича. Разумеется, нет! В наши дни, как сказал Томас Манн, можно говорить только цитатами. Любое искусство — это тоже цитата. Вот так и здесь… Никакая другая музыка Моцарта не могла бы тут фигурировать, только «Лакримоза» из «Реквиема», потому что это плач по тем, кто погиб в блокадном Ленинграде и вообще в Великую Отечественную войну, а может быть, и шире… Это театральный акт поминовения людей, которые умерли в страшных мучениях.

О профессии

Можно ли назвать дирижёра своеобразным диктатором?

Дирижёры есть разные, и относится к этой профессии можно по-разному. Я, разумеется, не считаю себя диктатором, и думаю, что таковым не являюсь. Вообще сейчас эпоха не предполагает дирижёров-диктаторов. В своё время они были, в середине ХХ века, но сегодня музыканты не солидарны с этим. Дирижёры, которые ведут себя как «генералы» или «демиурги», в меньшинстве, и на Западе они ни в какой степени не популярны.

Случалось ли вам импровизировать во время выступления?

Практически всегда! Помимо того, что я дирижёр, я ещё исполнитель старинной музыки, играю на клавесине. Другое дело, что дирижируя, например, музыкой Шостаковича, особо не поимпровизируешь. Дирижёрская импровизация — очень интересная вещь, но она в основном касается деталей, связанных со временем. Остановка в музыке может быть дольше или короче, также разным может быть ускорение. И это не те вещи, которые должны быть абсолютно жёстко зафиксированы, кроме тех случаев, которые прямо связаны с тем, что происходит на сцене. Например, в «Свадьбе Фигаро» [Нижегородского театра оперы и балета, за которую Иван также был номинирован — прим. ред.], где я не только дирижирую, но и играю на клавесине, естественно, я каждый раз играю по-разному. Эта как раз та область, которая предполагает импровизацию.

У оркестров, которые существуют долгие годы, сложились свои традиции. Как их поддерживать и при этом пробовать что-то смелое, экспериментальное, провокационное?

Это вопрос хороший, особенно в связи с Моцартом и вообще с музыкой XVIII века. В принципе, мейнстримный репертуар – это ХIХ век, условно говоря, поздний романтизм. Даже с музыкой ХХ века работать в какой-то мере проще, нежели с тем, что было до привычной для нас музыки. Привычной – то есть той, что в основном является «хлебом насущным» для музыкантов в России. Всё-таки традиции исполнения музыки, например, Моцарта в России есть, и с этими традициями не всегда просто работать, например, если хочешь сделать Моцарта ближе к тому Моцарту, каким он мог быть. Понятно, что мы никогда не восстановим точно, как именно звучала музыка при Моцарте, но всё-таки какие-то вещи знаем. Сегодня существует движение исторически информированного исполнительства. Это способ исполнения музыки с использованием информации, которая сейчас гораздо доступнее, чем лет 50 назад. Трактаты, документы, тексты – с ними нужно знакомиться. Конечно, не стоит всё принимать или понимать буквально. Но тем не менее, как известно – кто владеет информацией, тот владеет миром. Некоторые музыканты отмахиваются и говорят, что привыкли играть Моцарта так же, как Чайковского, и им абсолютно всё равно, что об этом думает публика. Я не говорю, что так нельзя, «пусть цветут все цветы». Другое дело, что мне лично и многим моим коллегам это не очень интересно… Гораздо интереснее попытаться исполнить того Моцарта, который был знаком с музыкой Баха, Гайдна, своего отца Леопольда Моцарта и вовсе не знаком с музыкой Шумана или Чайковского. В этом есть исторический подход, когда пытаешься понять, какая музыкальная логика, стилистические принципы возможны, а какие мы привносим только потому что у нас есть слуховой опыт последующих поколений музыкантов.

Сложно приучить публику к современной музыке?

Здесь всё крайне индивидуально. Ни для кого не секрет, что каждый воспринимает понятие «современная музыка» по-своему. Для кого-то это только эстрадная, популярная музыка. Они даже не знают о существовании серьёзной, академической современной музыки. А для её восприятия нужна соответствующая подготовка, которую невозможно осуществить за день-два-три, это определённый слуховой опыт. Не могу сказать, что все музыкальные течения, не только современные, но и вообще ХХ века, для меня убедительны. Есть и то, что я не воспринимаю и говорю об этом честно. Есть то, что безусловно трудно воспринять, но при этом, если я сделаю усилие – услышу и пойму.

На ваш взгляд, такое неоднородное разнообразие имеет позитивное значение?

Я рад на самом деле такому огромному количеству разных течений в музыке! Другое дело – в них легко заблудиться. Это абсолютный плюрализм, где каждую секунду нужен Вергилий, который будет объяснять: почему, зачем, что. Ни в «Ленинградской симфонии», ни в «Богатырях» нет музыки, которую совсем не понять современному неподготовленному слушателю. В «Ленинградской симфонии» помимо Шостаковича и Моцарта фигурирует музыка из «Реквиема» Алексея Сюмака. Вот это пример современной музыки, написанной в ХХI веке, которая в принципе воспринимается подавляющим большинством непосредственно, не вызывая вопросов, музыка это или нет. Это безусловно музыка и очень серьёзная! Её нельзя назвать каким-то радикальным авангардом, может именно поэтому она хорошо уживается в спектакле с музыкой Шостаковича.

Почему эти спектакли должны быть поставлены именно сейчас?

Мне импонирует, что эксперты «Золотой Маски» выбирают такие разные спектакли. Это касается не только тех работ, где задействован лично я. Было бы прискорбно не увидеть среди номинированных работ никакого злободневного, современного или комического репертуара. И это, учитывая, что в России одновременно происходит много чего разного в области культуры. Первоначально я думал, что «Богатыри» попадут в номинацию «Эксперимент» или «Оперетта». Мне лестно, что эта работа рассматривается в рамках «Оперы». Это говорит о широте взглядов тех, кто выбирал.