В этом году на Золотую Маску номинированы два спектакля Гоголь-центра – «Барокко» и «Спасти орхидею». Вы заняты в обоих. В одном из интервью вы характеризуете «Барокко» как «вещь экстравертную», а «Спасти орхидею» как «камерную историю про внутренний мир». При этом, в сущности, в обоих спектаклях речь идёт про человека-творца…
Даже, как Кирилл [Серебренников] говорит, про «человека-ошибку». Для него в «Барокко» это была самая главная тема – человек как «человек-ошибка». Тот, кто не входит ни в какие рамы, созданные социумом и так далее. И «Спасти орхидею» про того же человека: он никак не встраивается в этот мир, в правила этого мира.
Да, в спектакле сильно ощущается нездешность главного героя. Вы тоже, даже на поверхностный взгляд, находитесь в не самых обыкновенных обстоятельствах: американец, живущий и работающий в России. Вы чувствуете непохожесть, инаковость?
Мне кажется, все творцы – люди «кривые», «люди-ошибки». Я точно такой же. Нормальные люди, которые выросли в какой-то иной стране, остаются в своей стране, ищут работу и там пытаются прожить долгую счастливую жизнь. А я почему-то в 20 лет понял, что это не моё, и решил полностью, кардинально изменить свою жизнь и заниматься каким-то очень сложным, не понятным никому делом. Поэтому, да, я ощущаю, что я тоже отчасти кривой человек, «человек-ошибка». Что-то ошибочное в моём понимании, как надо правильно жить, скорее всего. (Смеётся).
И в «Барокко», и в «Спасти орхидею» очень мощная музыкальная линия. Что для вас музыка в этих работах?
Это разные музыки всё-таки, во-первых.
Да, конечно.
В «Барокко» у нас – музыка эпохи барокко. Из всей классической музыки её я люблю больше всего на свете. Генделя, Пёрселла… Я не мог сформулировать это словами долгое время, потому что не занимался конкретно. И именно ради блага проекта – «Барокко» – познакомился с педагогом, Ариной Зверевой [Руководитель вокального ансамбля Электротеатра Станиславский, педагог по вокалу Гоголь-центра, руководитель ансамбля N’Caged], которая полностью входит в этот материал, в эту музыку. Через спектакль раскрылась любовь, которая уже давно во мне сидит. Теперь я даже думаю профессионально дальше развиваться. Этот материал по мне, мне очень интересно.
А музыка в «Спасти орхидею» – классика советской эстрады. Эти песни были мне не знакомы раньше. Но это не просто советское исполнение – как Кристалинская, скажем, пела тогда. Это всё-таки Влад Наставшев – через свои фильтры, через понимание своего детства и свои прекрасные аранжировки, которые для меня совершенно неземные. Я бы сказал, когда я слышал эти песни в первый раз, мне было неинтересно. Вот слушаешь Генделя первый раз – неважно, кто там поёт, – и сразу влюбляешься в материал, сразу понимаешь, что это прекрасно. А слушая Кристалинскую, не могу сказать, что я фанател. Ну, хорошо… Даже «Поющие гитары»: спели милую песенку советскую… Но Влад слышит в этой музыке что-то совершенно другое. И именно в его аранжировках и в том, как он со мной работал, как мы в конце концов их пели – я их так люблю! Там такой космос! Космос для меня – и петь, и, слышать. Надеюсь, что всех это вырывает в какой-то космос тоже.
Разные такие ощущения от музыки. Но космос – и там, и там. Для меня это вечность. Так что музыка – это вечность.
«Спасти орхидею» – очень личный автобиографический материал. Вы существуете в документально-поэтической реальности, играете как бы Наставшева и не-Наставшева в то же время. Это сложнее, чем играть, скажем, Чичикова? Или это просто совершенно другая специфика, и их нельзя сравнивать?
Интересный вопрос… Надо сказать, что, конечно, тяжело, когда человек сидит в зале, тем более, твой режиссёр. Но! У меня никогда не было задачи играть Влада. А Влад считает, что я его играю. Я, видимо, поймал какие-то моменты: для меня было важно точечно взять детали из него, из его быта, которые мне нравятся, которые меня зажигают как артиста. Мне интересно в них поиграть, а дальше развивать. Я не могу сказать, что я его играю.
Когда тебе предстоит играть Чичикова, скорее всего, только зрители страшнее, потому что будут такие знатоки сидеть в зале, которые знают литературу насквозь. Есть такие зрители, которые знают всё гораздо лучше и дольше живут с этим, чем я. И это страшно.
И к Владу, и к Чичикову, и к Гамлету подходишь одинаково, на самом деле. Только сначала страшно, а потом ты входишь в материал, начинаешь как артист влюбляться в персонажа. А дальше – неважно. Дальше ни критика, ни мнение никого не важно. Ты развиваешь своё видение своего персонажа – своего Чичикова, своего Влада. И если этим можно зацепить человека, который сидит в зале, на котором была основана роль – скажем, Влада (я так понимаю, что он гордится ею, радуется тому, что я создал в персонаже), – это круче всего. Тогда это превосходит самого человека или персонажа.
Владислав говорил, что надеется, что «зритель будет в состоянии себя соотнести» с главным героем, «со мной». А что ощущаете вы, играя самого главного героя?
Артисты, режиссёры, театральные люди всегда говорят об отстранённости в театре. Для меня это очень важно. Но тут мне не пришлось искать эту отстранённость. Я в принципе не из этого мира. Я не родился в Советском Союзе, я с этим материалом не родился. Бабушка у меня совершенно не такая, мама вообще не похожа на маму здесь, на Веру. Поэтому у меня есть уже внутри себя отстранённость. Скорее всего, это помогает мне играть, нежели если бы Влад хотел сам играть в своём собственном спектакле. Ему было бы сложно и играть себя, и вокруг себя создать всё, что он знает. Поэтому отстранённость, разрыв между нами, между нашими мирами очень помогает. Наверное, это даёт нам какой-то полёт, потому что я ищу неприземлённые вещи, а для него это всё очень приземлённое. Скорее всего.
Если бы я смотрел такой спектакль как зритель, я мог бы, наверное, восхищаться, опять же, музыкой и аранжировкой, но я не знаю, что я бы получил на глубинном уровне… Кроме как, конечно, путь человека, который находится вне правил вокруг него. Все говорят, что надо так, а он, не понимая, что это значит, живёт по-другому. А иначе не может. Это именно творческий путь творческого человека. Я очень сочувствую таким моментам.
Актёрская команда спектакля – ваши давние коллеги. А как вам работалось с новым человеком – Еленой Кореневой?
Я знаю, для Лены было сложнее в первый раз работать с таким человеком, который не даёт тебе чёткий путь – как это сделать. Играя в спектаклях Влада [Наставшева] – и Кузмина в «Форель разбивает лёд», и в этом – у меня до сих пор страх и ужас перед каждым спектаклем, потому что я как артист понимаю: моя работа заключается не в том, что я выучил слова и должен ходить сюда, поднять руку сюда и петь в тональности. Каждый раз я должен отправляться в путь, по которому меня ведут какие-то маяки, как говорили наши педагоги в Школе-студии МХАТ. Да, маяки там есть, но они такие далёкие, и море между ними иногда такое бурное. Я просто понимаю, что отправляюсь в путь. Не бояться – очень хороший опыт. Не бояться этого и просто отправляться. И будь что будет. И верить, что у меня всё с собой, всё тут [Кладёт руку на сердце.] – всё, что нужно на этом пути.
Поэтому, возвращаясь к Лене Кореневой, мне кажется, ей было сложно в начале. Но мы всегда говорили обо всём, у нас было столько проб… Владу сложно объяснить точно, что нам сделать и как, так как он находится, как и мы, в этой странной материи внутреннего мира, пытаясь ей дать ясную форму, мышцы, плоть, но она очень этому сопротивляется. Поэтому мы постоянно, постоянно пробуем. Это творческий путь – и мы нашли друг друга потихоньку. Но каждый раз нам приходится заново находить друг друга на сцене. Только так. Каждый раз приходится отправляться как бы вместе, но нам надо находить друг друга по пути, мы не можем держаться за руки, мы не можем закрепить что-либо, потому что это всё – небесный поиск непонятный… Иногда, наверное, получается, иногда нет, иногда попадаем, иногда нет. Но это такой материал. Материя – скорее всего. Не материал, а материя.
Что такое лично для вас – орхидея?
Во-первых, мы все знаем, что орхидеи – очень привередливые сложные цветки. Иногда они могут просто расти – и цветонос, и листики, но цветка нет почему-то. Не хочет расцветать, раскрываться. Все думают, что есть какие-то науки, какие-то системы… Как актёрское мастерство: что можно прочитать книги и Станиславского знать от начала до конца, Михаила Чехова, Уту Хаген – можно это всё прочитать, и ты сразу поймёшь, как раскрыть цветок… А ни фига! Это всё ложь. Это всё попытки очень умных поэтичных людей описывать некий путь, но всё-таки, когда ты в этом пути, никто не может заставить цветок раскрыться.
И у бабушки, которая жила в Советском Союзе при голоде, при войне, есть своё понимание. Этот цветок в принципе ей не нужен, мне кажется. Но она понимает, что если будешь трудиться, работать, работать и работать, цветок должен раскрыться. Мама считает, что искусство – святое дело. У тебя есть искусство в себе, значит, будут расцветать цветки постоянно. А сын – реально творческий человек, который пытается в этом разобраться, – как-то вдруг понимает, что нет, не заставишь орхидею цвести. Просто то, что ты занимаешься искусством, не значит, что цветки будут. И просто работать, пахать – не значит, что ты вырастишь огромный сад орхидей.
Наверное, в нашем спектакле орхидея – символ души. Герой где-то там внутри держит это растение, эту орхидею, но она почему-то не цветёт, не цветёт… И не понимаю, не могу понять: читаю всё в интернете, спрашиваю у бабушки, у мамы, у всех спрашиваю, вроде всё знаю, у меня были даже какие-то цветки в прошлом, но сейчас – не цветёт! Не могу понять, почему. Это про такой творческий, не знаю, кризис… Мне кажется, не кризис, просто процесс. Творческий процесс.
Надо заново искать в себе спокойствие и веру. И тогда, может, даже в самый неожиданный момент расцветёт. Вот для меня орхидея такая.