В пушкинском «Каменном госте» Донна Анна – одна, а у Кирилла Семёновича в спектакле задействованы сразу два воплощения этого персонажа: Виктория Исакова и вы. Как вам кажется, почему на кладбище, у могилы мужа, Дон Гуан встречает одну женщину, а на свидание к нему приходит совсем другая?
Потому что это две ипостаси одной и той же женщины. На свидание к нему приходит, как мне кажется, рыцарь отмщения. Я пытаюсь именно это играть. Вторая Донна Анна – это Командор, расплата Дон Гуана. Если говорить о задаче этой женщины, то ей нужно убедиться, вынудить у него признание в убийстве, чтобы не брать греха на душу. А уже потом – мстить. Она добивается его откровения: «Я – Дон Гуан», а потом утверждается в своём намерении наказать злодея.
В чём лично для вас заключается главная трагедия Дон Гуана?
Хочется красиво ответить, что Дон Гуан – свободный художник, который не знает границ. Это было бы прекрасно, но… Я считаю, что он человек греховный, нарушающий все допустимые нравственные законы. Я обязана думать так же, как мой персонаж: как Донна Анна №2. За что я его наказываю? За то, что он совершает абсолютно аморальные поступки: убивает мужа, а потом пытается овладеть его женой, безнаказанно похваляясь небесам. Это расплата за скверный образ жизни.
Есть ощущение, что каждая из «Маленьких трагедий» имеет своё индивидуальное высказывание, автономный смысл. «Каменный гость» – о чём?
Понимаете, в чём беда: все актёры, занятые в спектакле, обычно не видят его целиком, со стороны. Мы не можем понять идею. Мы как артисты можем знать только мотивацию своего персонажа: чего ты добиваешься, какая твоя задача. Во что это складывается ˗ неизвестно. Во всяком случае, мне. Может быть, есть такие прозорливые артисты, которым что-то об этом известно. Мне – нет. У меня есть конкретная задача, значит, я её выполняю.
Помимо Донны Анны вы играете Мери в «Пире во время чумы». Это эпилог спектакля, где старшие артисты театра им. Гоголя погружены в антураж советского прошлого и собственные воспоминание. Каким вы видите финал: ироничным или торжественным, романтическим? История нашей страны здесь явно десакрализована: с одной стороны – невероятная культура и всеобщие ожидания, с другой – санитары, которые могут разрушить этот праздник жизни в любой момент.
Я считаю, что эта новелла полна любви, грусти и щемящей нежности к этим людям. Мне кажется, Кирилл (Серебренников – прим. ред.) вложил туда любовь к родителям и жалость к этим потерявшимся старикам, которые тоже когда-то были молоды и прекрасны. Он пытается это показать: оперетта Оли (Ольга Науменко – прим. ред.), мой романс, обращенный к своей молодости. Мне кажется, «Пир во время чумы» – это признание в любви. Кирилл во всех спектаклях очень нежен по отношению к людям. «А наша жизнь стоит на паперти и просит о любви с протянутой рукой» — вот это про что. Такие слова у меня в романсе. А санитары — наше жесткое настоящее, которое встречается с прошлым.
Что вы думаете об этом поэтическом симбиозе: Пушкин/Хаски?
Знаете, была у нас на спектакле одна артистка замечательная. Не буду говорить кто. Вышла после спектакля вся вспухшая, зарёванная. Так вот она очень точно сказала, что Хаски – это Пушкин для подворотен. В хорошем смысле слова, не уничижительно. Это такой способ преодоления высокой патетики, из-за которой эта великая поэзия проходит мимо людей, потому что: «Я памятник себе воздвиг», ну, и так далее. А мы сбиваем пыль архаизма, приближаем поэта.
В чём для вас заключается главное достоинство «Маленьких трагедий» Кирилла Серебренникова?
В том, что спектакль заставляет выбиться из привычной колеи всех: и актёров, и зрителей. Он буквально вышибает нас из классического прочтения, которое не требует никаких усилий. Я голову себе сломала над этой второй Донной Анной. Хотя, казалось бы, небольшой кусочек, и всё написано. Но кто это существо? Зачем оно здесь? Пока я не поняла, что это две сущности одной женщины: первая – нежная, лирическая, готовая раскрыться в любви, и вторая — ей противоположная. Ты начинаешь ворошить себя, и публика, как мне кажется, делает то же самое. Они не садятся, откинувшись в креслах с мыслью: «ну, удовлетворяйте нас», а работают вместе с артистами: думают, возмущаются, рыдают или ненавидят.
Как работа с Кириллом Семёновичем изменила ваши представления о театре?
Работа артиста она и есть работа артиста: ты получаешь задание и выполняешь его. Хорошо, если понимаешь его суть. А для того, чтобы понять, нужно приложить усилия: пошевелить душой, головой. Ну и потом, Кирилл со всеми работает, если есть контакт, есть взаимопонимание. А если имеется и то, и другое, значит, нет необходимости перестраиваться. Мне кажется, ничего и не изменилось: как работала, так и работаю. Только в новых предлагаемых обстоятельствах, которые, к слову сказать, мне очень нравятся. Вот и всё.
Какой своей ролью в Гоголь-центре вы особенно гордитесь? Почему?
Я очень любила один спектакль, который уже не идёт; спектакль, сделанный по фильму Фассбиндера «Страх съедает душу». Он назывался у нас «Без страха». Это была первая моя работа, сыгранная в эпоху Кирилла. Ставил, правда, не он, а латышский режиссёр Влад Наставшев, у которого в Гоголь-центре сейчас идут ещё две постановки («Митина любовь» и «Форель разбивает лёд» — прим. ред.). Это была абсолютная ломка, совсем другая техника работы. Душераздирающий спектакль о любви московской пенсионерки, работающей уборщицей, и молодого гастарбайтера, который плохо говорит по-русски. И вот, между ними возникло огромное, сложное чувство. Со всеми его подробностями и откровениями. А так, я люблю абсолютно все свои спектакли в Гоголь-центре: и «Мученика», и «Обыкновенную историю», и «Пастернак. Сестра моя — жизнь», и «Барокко», и «Маленькие трагедии».