Зрители в пространстве Боярских Палат
во время вашего спектакля переходят из одного зала в другой. Почему для вас
было важно использовать сразу несколько сценических пространств и вовлечь
зрителя в движение?
Это решение,
которое есть уже в самом литературном материале. Эта повесть – ‘roadmovie’
без ‘road’, без движения. Самое главное
обстоятельство – и буквальное, и метафизическое – это люди, которые застряли в
некоем страшном, смертельно замкнутом пространстве и ждут каждую секунду, когда
откроют коридор, по которому можно будет выйти в безопасный мир. Коридор открывают
только в самом конце. И мне очень важно было, чтобы люди вошли в это замкнутое
пространство и, только пройдя какие-то ступени безопасности, достигли финала. Чтобы
они не просто вошли в зал и сели, а чтобы они сначала были просто зрителями в
гардеробе, потом оказались в пространстве Грузии, таком игровом, и постепенно
вошли в условность этого спектакля, кукольного, тряпочного, нищего. Вместе с
артистами они оказываются в основном страшном пространстве, в мире войны.
Боярские Палаты сами нам подсказали, что здесь есть этот спасительный ход, есть
коридор – буквальный. И очень важно было, чтобы человек не просто глазами
посмотрел и ушами послушал, а прямо физически ногами прошёл этот маленький путь.
Я совсем не религиозный человек, но это та же механика, что и, например, в
паломничестве. Это именно механика, и так работает восприятие.
Да, про паломничество очень точно,
мне кажется.
Этот
путь очень важно проделать физически. Когда ты попадаешь в разные состояния,
когда ты сначала входишь в страшное и безнадёжное, и потом с этим опытом
выходишь уже другой. В идеале.
Художник «Считалки» Ксения Сорокина
создала для спектакля большие ростовые куклы, исполняющие часть персонажей. Их
безжизненные, гротескные маски, безвольные руки, угловатые черты тканевых тел,
безусловно, имеют сильное образное воздействие на зрителя. Как вы видите
природу и специфику использования кукол в спектаклях?
Я, честно говоря, никогда не пробовала. И Ксюша тоже никогда кукол не делала. Они возникли, когда мы делали эскиз год назад, из которого это всё выросло. С одной стороны, это вопрос материала, потому что достаточно одной фразы в финале книги: «Братишка спал, он был похож на старую, помятую тряпичную куклу», – и всё, Ксюша от этого пошла. А с другой стороны, у нас не было ни времени, ни денег, и из этих пяти кукол трёх Ксюша сделала руками за неделю. Просто из всего: такой мусорный, тряпочный, нищий мир, который надо было из чего-то сделать. Плюс в самой повести есть этот мир живых и мир мёртвых, которые абсолютно смешались: это место, в котором невозможно похоронить покойника, это место, в котором к живому человеку не приходит смерть, или приходит, наоборот, не к тому. Бабушка, которая хочет, чтобы её уже это всё отпустило, продолжает жить. Ребёнок, который должен продолжать жить, умирает. Они все живут друг с другом, и постоянно все общаются со своими духами – языческая, в общем-то, история. В тексте очень много, на самом деле, религиозных тем в восточном смысле слова, когда это не абстракция, а способ жизни. Много христианских аллюзий. Двух главных героинь зовут именами двух главных грузинских святых – это важно. И при этом очень много языческого мира, когда любая ерунда становится амулетом, оберегом, когда мы постоянно разговариваем со своими духами. Мы довольно много читали, смотрели, как проходят грузинские похороны в деревнях, как у них проходят свадьбы. И там очень много этой странной смеси – язычества такого земляного, из праха.
«Считалка» Тамты Мелашвили, по которой
поставлен спектакль, поднимает достаточно острую и тяжёлую тему –
грузино-абхазский конфликт 90-х годов. Насколько я знаю, повесть пришла к вам в
рамках лаборатории «Театр и современная литература для подростков», которая
проходила в марте 2018 года. Каков ваш личный отклик на
этот материал?
У
меня личный отклик был совершенно невероятный. У нас был довольно длинный
список книг, из который можно было выбирать: детский и подростковый. Детский
никто из режиссёров не взял, все сразу попросили подростковый, и там было
много-много книг. Почти не было русскоязычных произведений – большинство были
переводные, европейские. Но ставить мне это было совершенно не интересно.
Потому что я читаю и понимаю: «Это классная книжка про то, как ребёнок может
переживать потерю близкого человека. А это классная книжка про то, как в семье
родители разводятся». Очень здорово, но у меня всё время было ощущение, что я
должна ещё повесить плакат «Мойте руки перед едой» над сценой, и совсем будет
хорошо. И вдруг я наткнулась на анонс «Грузия, 90-е годы, война. Две девочки
решают ограбить аптеку». Я прочитала первую страницу и сказала, что я просто
ничего больше читать не буду. И всё. Что-то со мной происходило в этот момент –
это невероятный, совершенно потрясающий материал. Хотя я знаю людей, которые бы
не смогли про это читать. Просто физически бы не смогли. Но это тоже очень
круто.
Это очень сильный материал, с которым
непросто сосуществовать в диалоге, и возникает вопрос, как с ним жить и
воплотить в художественную форму, при этом себя сохранив.
Вот
да, это был как раз вызов. Совершенно было непонятно, что с этим делать. При всём
желании было невозможно просто поставить это, как написано, –сплошной текст без
знаков препинания, практически монолог. Моноспектакль делать?
Литературно-музыкальную композицию? Неинтересно. Пришлось искать. Этот текст
даёт столько же вопросов, сколько и подсказок. Здесь у меня было ощущение
какого-то невероятного партнёрства. Это счастье, когда ты абсолютно доверяешь
материалу и не тратишь вообще ничего на подвергание его сомнению, ты просто с
ним танцуешь. Может не получиться. Но процесс очень классный.
Думаю, в случае «Считалки» это
получилось. Вообще войны и катастрофы – специфическое знание, которое непросто
пропустить через себя так, чтобы это звучало искренне. В «Считалке» эта
искренность есть. Можете рассказать о вашем репетиционном процессе?
О,
это был очень радостный и довольно короткий репетиционный процесс. Команда была
собрана по одному единственному признаку: чтобы нам с этими людьми было хорошо
и радостно. Более или менее, я только понимала, что мне нужна маленькая
барышня, которая будет мальчиком, и артистка постарше, которая может просто быть
постарше. И мы сделали спектакль за три недели, наверное. Это тоже было такое
счастье бедного театра: у нас не было никакого репзала, и было тридцать тысяч
бюджета, который нам дал наш прекрасный первый продюсер Паша Михайлов, с
которым мы это выпускали и без которого никакого спектакля бы не было. Это
такое счастье, когда это не репертуарный театр, и люди к тебе приходят, потому
что хотят, а не потому что их выписали и распределили, и ты ничего никому не
должен утверждать, ни на что особо не рассчитываешь, а делаешь, из чего можешь.
Я думаю, если буду работать дальше режиссёром, то только так.
Думаю, это самый верный принцип –
работать с теми, с кем хочется работать.
Да!
И это касается не только актрис – это касается всей команды. Примерно так оно
вот со всеми получилось, потому что баснословных гонораров ни у кого не было. А
у некоторых никаких гонораров не было. Если тебе не в кайф, то тебя здесь
просто не будет. Но зато если человек есть, то ты абсолютно уверен, что ему это
надо.
Ваш спектакль стоит в программе
«Детский Weekend», возрастной рейтинг которой обозначен как 12+. В ходе
работы над постановкой приходилось ли отказываться от каких-то сцен/образов в
силу того, что это может оказаться «слишком» сильно для не столь взрослой
аудитории?
Да.
Но это не связано с 12+. Есть буквально два момента в тексте, где есть мат. Но
он классный, он нужен и оправдан. Но мы сразу договорились его убрать,
чтобы нам потом не мучиться. Это ведь и 18+ нельзя, мы решили, чёрт с ним. И
ещё была одна сцена с полуобнажённой барышней, но мы её убрали совершенно не из
цензурных соображений, не потому что 12+, а просто потому, что мы сыграли первый
спектакль и потом поменяли радикально финал: этот кусок просто отрезался весь.
А так – нет.
В одном из интервью вы говорили, что
сегодня в театре не так много спектаклей для подростков и что с ними «нужно
говорить про острые, страшные, тяжелые и неприятные вещи, а этого все ужасно
боятся». О каких именно вещах, на ваш взгляд, помимо тех тем, которые поднимает
«Считалка», сегодня важно говорить с подростками?
Важно
говорить с подростками, и уже потом,
после этого разговора, понимать, о чём с ними говорить. Это же не какое-то
идеологическое решение: вот, мол, мы составили план на сезон, в первой половине
сезона мы будем говорить о гомосексуальности и разводах, а во второй – о смерти
и менструации. Нет, надо разговаривать с живыми подростками вокруг себя, и
самое главное – надо разговаривать с живым подростком внутри себя. Самая ненавистная моя речевая конструкция: «Вот,
нынешние подростки…». В глобальных вещах, – это моё глубокое убеждение, – человек
за несколько тысяч лет вообще не очень изменился. Темы никак не меняются.
Меняется форма, меняются какие-то специфические вещи в смысле технологий,
способов коммуникации. И про это, конечно, надо думать. Если ты не думал, не
чувствовал, не разобрался, а просто напихал модного, современного видео и
придумал, что у тебя главный герой – видеоблогер, а внутри там нет никакой
попытки, никакого разговора – ты никого не обманешь. Они будут сидеть и думать:
«Бабуль, кто тебе Whats App дал в руки вообще? Положи iPhone на место и иди лучше своими
делами занимайся». Но уже когда разобрался, тогда, да, это часто круто и важно.
Женя, если касаться вопросов
мировоззрения и восприятия нынешних театральных процессов: какой вы видите
сверхзадачу современного театра?
Та, которая, как мне кажется, сейчас возникает, – это театр без насилия. Я вижу к этому огромное движение. Всё равно всё меняется, всё равно уже немножко другой мир. Можно сколько угодно кричать: «Ну и что, что там режиссёр кого-то бьёт по голове, кидается пепельницами и унижает? Без этого искусство невозможно». Возможно. И нужно, и лучше. И это касается не только насилия, которого, на самом деле, дохрена, в самом буквальном смысле слова. Я не про какую-то мифическую горизонтальность – я не очень верю, что она вообще в мире существует. Всё равно это всегда какая-то более сложная геометрия, нежели горизонтальная линия. Но театр может быть без насилия, искусство вообще может быть без мучений, без страдания. Это миф – и особенно он силён в России – о том, что нужно, теряя кишки, ломая кости, ползти, страдать. Для меня важно искусство без такой плохой жертвенности. Без насилия. Я совершенно точно знаю, что чем легче и радостнее всем в процессе, тем лучше получается результат. Почему – не знаю. Но вот так.
На какие процессы/какой материал вам
как художнику сегодня хочется отозваться?
Вообще
предполагается, что я ушла из режиссёрской профессии, и «Считалка», по идее, была
последней, но пока не очень получается. Я, при всём моём имидже страшно
социально заряженного человека, реагирую всё же на художественный материал, а
не на темы. И надо сказать, что у меня сейчас есть одна пьеса: она очень,
очень, очень остросоциальная. Но она такая классная! Художественная,
современная пьеса, российская. Название не скажу, но могу сказать так: это
очень интересное соединение абсолютно документального материала с совершенно
драматургическими, очень странными, очень точными именно художественными
приёмами. Это история о современных российских девушках, с которыми знакомятся
в сети исламские фундаменталисты-террористы, они уезжают туда невестами, и, в
общем, известно, чем это дело заканчивается. Кого-то ловят по дороге, кто-то
успевает уехать. Пьеса недавно написана. Она такая поэтическая, такая красивая!
Но при этом она очень жёсткая, очень страшная. Вот я сейчас внутренне вокруг
неё хожу.
И
музей ГУЛАГа сейчас ещё будет. Они делают театральную лабораторию по
соответствующим материалам, позвали меня. От таких тем я не умею отказываться.
Там совершенно невероятный материал мне дали. Это, по сути, комикс, который
нарисовала женщина, сидевшая в ГУЛАГе много лет. В течение двух лет она
рисовала комикс, в котором персонажем был чёртик. Комикс про выдуманное существо,
которое живёт в лагере. Это такие маленькие картиночки с маленькими двустишиями
– стихотворными смешными подписями о том, чего там с ним происходит. Такая его
жизнь: как он шубу потерял и чуть не замёрз, как его на лесоповал отправили. И
это единственный в мире такой
артефакт. Даже дневников нет, потому что расстреливали сразу. А она умудрилась,
рисовала это для своего подростка-сына, который остался на воле. Он же не
выдержал постоянных издевательств, что у него мать сидит, и повесился: он никогда
не видел ни маму, ни эту книжку. Я просто не могла сказать, что я не буду это
делать. Однако пока непонятно, как с ним работать в театре.
Женя, только если можете и хотите
поделиться: почему возникло желание отстраниться от режиссуры?
Потому
что я в какой-то момент поняла, – к вопросу про насилие и так далее – что есть
уже сложившаяся система, в которой мне плохо, я её не чувствую, мне очень
хреново в процессе, у меня не очень хорошо получается в результате. Это не
кокетство, это просто объективно. Меня очень хорошо научил мой мастер Кирилл
Серебренников. Прямо хорошо учил и хорошо научил. Но это как с глухой
пианисткой. Я ставлю спектакли, я не понимаю, что я делаю, мне всё мучительно,
всё, что вокруг, мне не нравится. И я решила, что нужна какая-то большая пауза.
Буду писать свои текстики. Может быть, так и будет. Не знаю.
Вы имеете в виду эту систему,
иерархию режиссёр-актёр?
Да, и эту позицию, и вообще систему взаимоотношений между людьми, систему взаимоотношений между художником и произведением – всё. Не то, что я так страдаю и мучаюсь. Если бы я так страдала и мучилась, а потом какие-то шедевры на выходе появлялись, я бы, наверное, дольше продержалась. Нужно как-то попуститься и что-то про себя понять. И в репертуарный театр, я надеюсь, в ближайшее время больше не пойду. Ну, в качестве режиссёра, во всяком случае.