О знакомой атмосфере девяностых
Что вы подумали, когда прочитали рассказы Павла Селукова?
Литература очень жёсткая, вызывающая, в какой-то степени даже правдивая. Например, рассказ «Белая дверь» вызывает бурю эмоций — от ситуации, от несправедливости. Чрезвычайное происшествие — я бы так назвал его рассказы.
У вас с [главным героем спектакля] Пашей есть общие черты?
С собой я его не соотношу, разве только в том, что он честен с собой до конца — здесь я с ним согласен. А в остальном — в его философии, отношении к миру — я не разглядываю его как героя, на которого бы равнялся. Мы совершенно разные.
А какие-то похожие случаи бывали с вами?
Про меня говорят — «боженька чмокнул в макушечку». Такого жёсткого не было со мной, хотя все эти ситуации — из детства, конечно. Атмосфера, которая есть у Селукова, мне знакома, в моём маленьком городке это было повсеместно. Я родился и рос в Заринске Алтайского края, там отголосок девяностых ещё долго звенел, мы в этом купались. Там и в десятые годы ещё были люди, которые районы держали, мы всех их знали. Мы дрались, и в школе тоже, у нас ещё школа была на отшибе, но серьёзных моментов не было.
О взаимодействии с куклами и партнёрами по сцене
Расскажите про куклу Паши. Это нетипичная система — рукав. Как вы её осваивали, что подумали, когда увидели в первый раз?
Мы выпали в осадок, когда увидели это всё. Не представляли, как с ними работать, и сам Александр Витальевич [Янушкевич, режиссёр спектакля] тоже искал варианты. Мы думали, что это: часть нас, которая живёт отдельно, либо просто наросты такие. В итоге пришли к золотой середине: кукла присутствует, иногда мешает, иногда не мешает, отдельно не живёт; ты ощущаешь её, мы гибридно вместе. Это очень сложно объяснить, мы сами, возможно, ещё не до конца понимаем.
В спектакле куклы разные, в том числе и статичные, которых особо не анимируешь. Как искали подход к ним?
Эта статика больше для картинки. Есть, например, полицейский — руки в карманы и всё. Юрий Юрьевич [Антипенков], наш актёр, с ней работает. Он же искал, как работать с куклой папы — креслом-мешком, интересно к ней подходил, и каждый спектакль продолжает искать. Мы в этой сцене вдвоём, и я понимаю это, когда на него смотрю: то здесь на мешок присядет, то там встанет, тоже не знает как — или режиссёр ему дал такую задачу. Мы всегда в поиске, как правильно сделать этими куклами.
Эти поиски шли совместно с режиссёром и художником?
Да, мы все вместе пытались понять. В первой сцене я сначала висел на турнике минут 30–40, и мы смотрели, как эта сцена может быть решена. Янушкевич мне ничего конкретного не говорил насчёт турника, просто подсказывал — там объёмней, там побольше сделай движения, — и я уже для себя выбирал, какие позы лучше. Он меня абсолютно не ограничивал.
Об актёрских задачах
Вы не единственный Паша, герой разделён на трёх актёров.
Первоначально было четыре Паши. Когда актёр ушёл, мне достались его отрывки. Причём все Паши разные — я нанизывал на своего сцены того четвёртого, а он отличается. Всё-таки мы разные актёры, по-разному видим, и темпоритм у нас разный. У Пети Кобзева, например, Паша молодой, дерзкий, резкий. У меня он философствует, рассуждает. У Вадима Ковалева — стойкий, уверенный в жизни взрослый дядя.
Как вы взаимодействуете, когда на сцене один актёр с Пашей сменяет другого?
Само повествование выстроено нелинейно, отрывками воспоминаний, и мы пытаемся перехватить настроение друг друга. Жанр спектакля «маргинал-сериал», и здесь есть это ощущение — когда герой на протяжении одной серии меняется, а в следующей опять всё заново. Мы для себя пытаемся выстроить перспективу роли, организовываем события, чтобы прийти к чему-то.
В одной из сцен вы танцуете с тремя куклами Паш на руках и ноге одновременно и произносите текст про модернизм и метамодернизм. Как это всё не упустить?
Мне режиссёр сказал: «Танцуешь контемпорари и при этом читаешь текст как диктор, абсолютно отрешённо». Тексту в этот момент я уделяю меньше энергии и эмоций, он должен быть лекторский, без эмоционального подключения. Моё внимание здесь больше идёт на кукол. С ними я всегда в поиске — что Паша со мной делает в этот момент: то ли борется, то ли стягивает других Паш, то ли меня самого начинает душить, то ли пытается от меня отвязаться. Александр Витальевич мне и говорил про разное: «Кто знает, что у тебя здесь произойдёт, что сейчас откликнется».
А ещё есть сцена с отцом, когда Паша приходит его убивать, но в итоге не делает этого.
Я думаю, в голове у него всё равно дошло до убийства. Несколько раз у меня самого внутри доходило. Он пришёл уже с убийством, он был готов. Но во время разговора глаза Паши открываются, он видит: сильный и строгий отец стал непонятным бесформенным пузырём. И что, это — убивать? Даже силы не надо тратить. Паша в этой сцене понимает, что убийством ничего не добьёшься и себя никуда не денешь. Пацанов потом побьёшь — и спустишь пар.
О внезапных открытиях в профессии
Как строилась ваша работа с режиссёром Янушкевичем?
В «Паше» он требовал от нас способ существования, с которым мы раньше не сталкивались. Играть абсолютно вообще никак не нужно — он нам это постоянно твердил. «Ать, кукольный театр начался! Уберите кукольный театр!» Полностью выключаешь всё и пытаешься быть на сцене не зайцем, не кроликом, а человеком.
Он давал нам какие-то маленькие моменты, метки. Вроде бы не подсказывал, но потом становилось ясно, для чего это нужно — не сразу, конечно, спустя несколько отыгранных спектаклей. Остановился и понял, для чего режиссёр тебя здесь попросил остановиться; или тут он сказал: «Кричи», и ты можешь кричать, но для чего? А потом как понял, и как пошёл у тебя крик.
После «Паши» Янушкевич поставил «Сон в летнюю ночь», где вы тоже заняты. Там был другой принцип?
Шекспир — очень сложный на подъём, мы могли сами не справиться, поэтому режиссёр нам давал задачи, у него были конкретные задумки на некоторые моменты. Плюс там нет кукол как таковых, но есть предметы: подушки, шуба, рога, с которыми и через которые мы работаем. В остальном всё было схоже: мы искали вместе, а где-то отдельно сами, просили — мы здесь сделаем этюд и вам покажем. Я играю Тезея, к нему один ключ, и эльфа — мы там с парнями просто отжигаем, что хотим, то и делаем.
У вас в Алтайском театре кукол «Сказка» в последнее время появилось много постановок для взрослых. Как воспринимается изнутри тот факт, что сначала был детский репертуар, а потом стал активно пополняться взрослый?
Я три года в театре, пришёл с амбициями своего института, что, возможно, стану когда-нибудь драматическим актёром, и придут большие роли — серьёзные, философские, где нужно рвать меха. Когда появился сначала Паша, а потом Тезей, для меня открылась совершенно другая сторона театра. Я понял, что мне легче, когда происходит уход в куклу или предмет. Когда говоришь через что-то, ловишь совершенно другой кайф. Я и не ожидал, что влюблюсь в театр кукол.