Действие спектакля перенесено в наше время, в чем разница между Хлестаковым из XIX века и Хлестаковым, каким бы он мог быть сейчас, то есть вашей ролью? Или разницы нет?
Мне кажется, что нет особенной разницы. «Ревизор» Гоголя и прекрасен этим. Он звучит в любое время. Ты можешь надеть старый костюм, новый – любой. Люди ведь всегда остаются людьми. И они такие, какими их описал Гоголь. Сильно они поменялись сейчас? У меня ощущение, что нисколько. Да, порой мне бывает сложно с классической пьесой или историческим материалом. Я читаю и чувствую, что это не наше время. С Островским у меня так часто бывает. У Островского нужно знать историческое время, реалии, чтобы всё понять и транслировать это современной публике, иначе она не поймет, о чем речь. А когда я перечитал «Ревизора», я просто обалдел от того, каким современным языком написана эта комедия. За исключением некоторых речевых оборотов люди так и говорят сегодня!
Расскажите пожалуйста, что было лучшим и худшим в работе над ролью? Или самым увлекательным?
Что лучшее в этой роли для меня? Что я иду на этот спектакль, как на праздник! Я каждый раз иду и радуюсь, что буду сегодня играть Ивана Александровича Хлестакова! А худшим, вернее самым необычным в работе над этой ролью был момент начала, когда мы начали работать над «Ревизором». Это была, наверное, первая моя работа, когда я не знал, что делать. Обычно, когда я читаю, то сразу вижу роль – она рисуется в моем представлении. Здесь я действительно не понимал, как делать? Я просто поверил режиссеру – Андрею Николаевичу Сидельникову. Хотя обычно я приношу много этюдов, я на чем-то настаиваю. А тут – пустота. Просто паника. Когда мне сказали: «Влад, ты будешь играть Хлестакова», — я открыл интернет, увидел, кто играл эту роль до меня, и очень сильно запереживал, потому что понял, что эта роль – великая ответственность. Слава богу, кроме Евгения Миронова, я не видел никаких Хлестаковых! Но потом страх ушел и начались репетиции.
Какая черта вас увлекает в Хлестакове?
Его стремительность. Он пуля вообще! Бывают спектакли, когда я за ним не успеваю, за Иван Санычем. Он гораздо быстрее меня, и это всегда стимул – догнать его, быть с ним на одной скорости, со скоростью роли, того как она написана.
Легкость в мыслях необыкновенная.
Да! Можно очень быстро говорить текст, я это умею. Но здесь нужно уметь быстро думать. И порой я готов к тому, чтобы говорить быстро текст, а вот быстро думать – нет. Так что эта роль меня очень многому научила и продолжает учить. И каждый раз я получаю от нее невероятное удовольствие.
Есть ли в вас самом что-то от Хлестакова?
Конечно! Я люблю прилгнуть, еще я довольно-таки импульсивный человек, что-то есть общее, но мой Хлестаков не я – это все равно персонаж. Я вообще думаю, что нереально сделать роль, в которой нет тебя. Мы где-то злые, где-то добрые. Ты же просто увеличиваешь какое-то свое качество или уменьшаешь. Наверное, только великие могут играть роль где вообще нет ни капли собственного я.
Был ли в жизни момент, когда вы были Хлестаковым?
Ко мне летом приезжала мама из Беларуси, как раз посмотрела спектакль и напомнила один такой момент. Когда я учился в Гомеле в общеобразовательной школе, у нас был предмет Мировая художественная культура. А еще я учился в музыкальной школе. Там у нас был предмет Музыкальная литература, где нам рассказывали биографии великих композиторов. И вот на МХК я приходил совершенно неготовый. У нас был отличник, Артем Крупенко, он сидел на первой парте, и я у него спрашивал: «Тема, какая сегодня тема? – Русские авангардисты. – Кто там был? – Малевич. – Когда Малевич родился? – В 1879. – Когда умер? – В 1935». А мы с детским театральным коллективом много ездили, я был в Петербурге, Германии и других прекрасных местах, был в Эрмитаже. И я тянул руку и отвечал, абсолютно неготовый, и отвечал: «Казимир Малевич – русский художник. Родился в 1879, а умер в 1935 году», – это была единственная достоверная информация. А поскольку я знал биографии великих композиторов, то компилировал из них клишированные фразы и продолжал: «Когда его хоронили, за ним шли сотни людей, такого не видовал Ставрополь, – хотя он умер в Ленинграде, но это было всё равно. – И вот они шли и шли…» И так далее. Когда заканчивал говорить про Малевича, то начинал: «А вот еще был такой русский авангардист из Сибири Иван Александрович Остапкин. Это что-то невероятное! В Эрмитаже висит его картина…» А когда учительница робко спрашивала, что же на ней нарисовано, я отвечал: «Ну, это же авангардисты, это надо видеть». Придумывал все на ходу. Она просто не очень хорошо знала МХК, я сейчас это понимаю. Но не в этом дело. В какой-то момент вдохновенного бреда, который я нес, она говорила: «Ребята, берите ручки и начинайте записывать, потому что больше вы нигде это не узнаете». А весь класс понимал, что я нагло вру: «Ах, ты негодяй, мы из-за тебя еще должны это конспектировать!»
Спектакль очень живой, скажите есть ли у вас в нем любимые моменты, когда вы ощущаете на сцене особый драйв?
Пиковая сцена – сцена обеда у Городничего. Текст Гоголя, мое актерское мастерство, режиссура и игра моих партнеров – все это в ней наслаивается друг на друга, и я предаюсь некому потоку. Конечно, я всегда осознаю, что играю роль, и вообще считаю, глупым артиста, который полностью перевоплощается. Если это происходит – значит тебе надо к доктору, это ненормально. Но бывает момент, когда ты уходишь из-под контроля своего сознания и идешь в потоке. Тебя начинает вести роль. (Нужно контролировать, конечно, как это идет.) Когда не я главный, а что-то потустороннее. И нас несет: меня, Гоголя, Ивана Александровича, всех, – и мы вместе летим в пропасть этого текста и невероятного материала!
Если пофантазировать над продолжением гоголевского сюжета, что бы стало с вашим героем лет через 10-15?
Понятия не имею. Он мог бы как ни странно оказаться строителем, а мог бы быть каким-то бизнесменом. Это настолько пластичная личность! Знаете, бывают такие люди: сначала одним занимался, а потом видишь его через несколько лет, он занимается совершенно противоположным. Хороший вопрос, я об этом подумаю!
Как вы относитесь к мнению русских символистов, что Хлестаков – это черт. Есть в нем мистика? Что-то чертовское?
Это придумали литературоведы. Если объективно судить, то скорее черти – это все остальные герои комедии «Ревизор», а Хлестаков вообще ангел, который спустился к ним и как-то это все устаканил. Какой он черт? Он спускается в ад! Это адище – все, что они делают, чем они занимаются. Мне так кажется. Тут проще оправдать Хлестакова, чем Городничего. А вот с Городничим посложнее.
Что вы думаете об осовременивании классики?
Знаете, какой для меня идеальный театр? Театр крут тем, что ему ничего не надо, нужен только актер, даже декорации не нужны. Так часто, кстати, ставят пьесы Шекспира. Ты одеваешь только черное трико. И все. Ты можешь создать все что угодно. А вот если в пьесе мне необходимо, чтобы все исторические условия и ремарки были соблюдены – это не очень хорошая пьеса. Может быть, я и ошибаюсь, но так думаю. По сути, любой хороший материал ты можешь сделать без ничего. Я помню, когда я учился в школе-студии МХАТ, мы спорили с одним американцем, который тоже там учился. Он говорил, что всегда нужен зритель, а я с ним спорил и говорил, что если ты хочешь быть актером, то возьмешь стул и будешь играть перед стулом, потому что тебе это нужно.
Сейчас вы считаете так же? Возможен спектакль без зрителя?
Да, это может быть очень крутой перформанс. Помните, у Марины Абрамович? Этого никто не видел, мы про это ничего не знаем, но когда она со своим молодым человеком договорилась пойти навстречу друг другу вдоль китайской стены, и они дошли друг до друга и навсегда расстались. Никто этого не видел, но я уверен, что это был мощный актерский опыт и крутой спектакль! Так что спектакль может идти не только в неисторических костюмах, а вообще без них, без декораций и даже без зрителя.
Фотография Виктора Васильева