Вы работаете в театрах с совершенно разным репертуаром и зрителем. У Театра Наций он один, у Театра на Малой Бронной другой, а у ЦИМа и вовсе третий. Вы чувствуете эту разницу, выходя на сцену?
Обязательно. Более того, на гастролях с одними и теми же спектаклями каждый новый зал – это совсем другой зритель. Вы правильно сказали, у каждого театра все-таки есть свой зритель. Но даже в каждом театре каждый раз он совершенно новый. Именно поэтому, мне кажется, театр может так долго жить, потому что не бывает два раза одного и того же спектакля.
А когда зритель находится на расстоянии вытянутой руки, как, например, в «Солнечной линии”, для вас такой контакт более эмоциональный или это не имеет значения?
Я должна сказать, что в ЦИМе все-таки есть какое-то расстояние – а вот мы ездили в Лондон, так там это расстояние вообще было минимальным, и зал был вообще небольшой. Мне показалось, что это слишком близко. Чуть-чуть можно было бы подальше. Хотя надо сказать, что от зала – в том числе и от того, в скольких метрах от тебя сидит зритель – очень сильно меняется сам по себе спектакль. Когда ты играешь на тысячный зал – ты по-одному играешь. А когда играешь на зал в 200 человек – все-таки немножко по-другому. Не хуже и не лучше – просто по-другому.
Как зрители в других городах реагировали на спектакль, на нецензурную лексику?
Слава богу, этот спектакль сделан не для того, чтобы этой нецензурной лексикой удивить. Очень важно, что там есть серьезная драматургия, и есть режиссерское видение этой истории. Это не просто разборки на кухне. Наш режиссер, Виктор Анатольевич Рыжаков, обязательно выходит перед спектаклем, и целая речь посвящена тому, что, мол, вы сейчас можете выйти из зала, если считаете, что ваши чувства могут быть оскорблены нецензурной лексикой. Была пара случаев, когда кто-то вставал и уходил. Тот же Коля Расторгуев, которого очень впечатлил спектакль, потом позвонил Виктору Анатольевичу и говорит: «Витя, ну что ты! Дай ребятам… Не обрезай их, не убирай нецензурщину. Дай им по полной говорить!» – «Да они и так говорят по полной.» – «Я сначала слышал эти слова, а потом перестал их слышать. Где они? Там не хватало!» Просто зритель потом начинает заниматься историей, проблемами, и это все уходит на задний план. Это не наш каприз, не какой-то вызов обществу. Эти слова рождаются только из-за невероятного электрического разряда между двумя этими персонажами – между мужчиной и женщиной.
Вы с Виктором Рыжаковым до этого не работали вместе, как он вас пригласил на эту роль?
Виктор Анатольевич не смотрел спектакли со мной. А увидел меня, когда мы с Пашей Акимкиным под руководством Жени Писарева делали церемонию закрытия на «Золотой маске». И с этого момента он решил, что хорошо бы, чтобы вот в этой пьесе была эта актриса. Потом он мне просто позвонил и сказал: «Здравствуйте, Юля. Вы можете прийти в Школу-студию МХАТ? Надо почитать одну пьесу, «Солнечную линию». Я вам ее высылать не буду, потому что должен прочесть ее сам, чтобы вы не испугались».
А как складывалась работа над спектаклем?
Для меня – очень трудно. Я человек, который может выругаться матом в жизни, если очень накипело – но я никогда не думала, что мне будет так трудно это со сцены произносить. Мы не хотели… раздеться там или как-то взорвать аудиторию. Вообще такой цели не было. Поэтому мы понимали: для того, чтобы иметь право произнести хотя бы одно такое слово, ты должен находиться в таком заводе, с такой высокой температурой… чтобы ты просто имел право это сделать.
Говорят, вы по утрам репетировали?
Мы репетировали с 10 вечера до 5 утра, как в пьесе. И это было… адище. С Андреем и с Виктором Анатольевичем мне было комфортно, они очень нежно ко мне относились, но я привыкла, что мужчины рядом со мной всегда несколько слабее. То есть, я еще не устала, а ребята говорят: «Может, уже закончим? Сколько можно репетировать? Надо силы поберечь». А тут произошла ровно противоположная ситуация. Я говорю: «Ребята, побойтесь бога, я больше не могу!» А мне говорят: «Нет, давай еще один прогон, а потом вечером спектакль. Два». Я первый раз в такой ситуации, мне было трудно. Они очень сильные ребята с точки зрения физической выносливости.
В интервью вы говорили, что для вас каждый спектакль сродни полету в космос. В этом заключается ваш максимализм?
Я работаю в разных театрах. Это каждый раз новые люди за исключением коллег, с которыми мы уже несколько спектаклей сделали. Но и те люди, которых ты знаешь, в каждой новой работе другие. Тот же Театр наций. Вроде бы, это одно и то же место, но режиссеры совершенно разных школ. Методы их работы очень отличаются.
Если вернуться к «Солнечной линии»… Иван Вырыпаев говорил, что очень сложно подобрать актеров для этой пьесы, потому что нужно сохранить определенную специфику читки, чтоб текст «скользил как по маслу». У вас с этим были сложности?
Сложности были: и в произношении этого текста, и в том, чтобы этот текст выучить. Потому, что у Вани работает каждое «ж»… Если ты переставляешь слова, то энергетика текста рушится. Поэтому приходилось учить дословно. А поскольку там текста километры, и даже нецензурные слова расположены именно так, как они должны быть, и нельзя заменить одно слово на другое, потому что ты уже услышишь, что это музыкально уже не то… И Виктор Анатольевич до сих пор нас доводит до исступления, потому что у него есть целая методика, как должен звучать этот текст. Это просто было издевательство. Я все-таки человек музыкальный, и могу вроде бы все это словить – но это было невероятно трудно. Такая, знаете, словно музыкальная партитура, где, если ты одну ноту фальшивишь, то это не споешь. А потом уже насыщай своими обертонами или какими-то верхними нотами, пожалуйста. Но ноты должны быть те, которые написаны.
Сам образ «Солнечной линии» рождается у Барбары. А как вы его сами поняли?
Это та линия, которую никогда не пересечь, к сожалению. Можно только договориться. А вот доказать свою правоту… Мужчина не может доказать свою правоту женщине. Если кто-то соглашается – это просто момент уступки. Надо очень точно понимать. Пьеса, в общем, про это. Любят ли герои? Невероятно, иначе бы этой ночи просто не было. Она бы закончилась, да и все. Даже не было. А дело-то в том, что они невероятно друг друга любят. Очень долго у меня было такое ощущение, я им [Рыжакову и Бурковскому] все время про это говорила: что пьеса написана мужчиной, и вас два мужика, и вы не понимаете просто. Мне не доказать вам, что это про очень глубокую боль. Они: «Да-да-да, мы поняли, Юль…» У меня долго было такое ощущение, что героиня чуть больше истерит, чем надо, как будто они хотят женщину выставить в каком-то нелицеприятном свете. Потом, конечно, когда мы уже стали играть в спектакле, когда уже зритель пошел, я поняла, что это, конечно, не так, просто женщины действительно чаще начинают этот конфликт. Для того, чтобы дойти до самой сути. Наверное, это имеет место быть.
Но там действительно создается впечатление, что Барбара такая стервозная, а Вернер несчастный.
Да. Я остаюсь при своем мнении, что все-таки этот момент все равно у них был.
Спектаклю уже больше года. Андрей Бурковский говорил, что спектакль эволюционирует. А ваша героиня меняется, вы как-то по-другому на нее стали смотреть?
Безусловно. Дело в том, что в этом спектакле нет одной героини, это очень важно понимать. В этом спектакле минимум 7-8 женщин. Это такая игра между двумя людьми, которые хотят дойти до положительного результата. Это все время игра. Кто победит, тот и останется главным. И поскольку побеждает то один, то другой, они все время друг друга провоцируют. И заканчивается все такой, абсолютно тарантиновской дракой… И понятно, что… все равно до самой старости люди будут идти вот этим путем… Эта ночь повторится.
Я слышала, что вы очень трепетно отзываетесь о своих поклонниках, которые ждут вас после спектаклей. Вам нужно это общение?
Мне очень нужно. Я, например, в каком бы состоянии ни находилась, не могу отказать человеку сфотографироваться или не дать автограф. Я понимаю: до того, как подойти к артисту и просто сказать: «Можно с вами сфотографироваться? , у человека мог быть очень волнительный монолог с самим собой. Это очень трудно и страшно. Мне самой, первое время работая с Женей Мироновым, было очень страшно о чем-то попросить, например, просто сфотографироваться для мамы. Поэтому в тот момент, когда ты говоришь «нет», у человека может сформироваться комплекс. Это один момент. А второй момент: мне как-то, может, повезло, но те люди, которые приходят за кулисы, подходят ко мне, кто-то пишет в Инстаграм, они очень интересные сами по себе. У них много идей, каких-то размышлений или они готовы помогать. Конечно, огромное количество людей сразу эмигрируют в фонд «Галчонок» (Юлия Пересильд –- учредитель фонда «Галчонок» — прим.ред.), становятся мощной волонтерской силой. Я их очень люблю, я скучаю, когда они не приходят. Радуюсь, когда появляются новые, молодые. Кто-то вообще пошел по стопам театральным дальше. Может быть, кому-то из этих ребят наша дружба, знакомство станет вектором в жизни. Это здорово, мне кажется.