Об идентичности и спектакле для города
«Конёк-горбунок» – балет, который при всём своем хулиганском задоре прицельно и внимательно исследует российскую национальную идентичность и отдельно – локальную уральскую идентичность.
Мне кажется, очень сложно сегодня делать какой бы то ни было балет на русскую тему. Что это вообще за тема? Матрёшки и кокошники? Когда носили кокошники, на свете не было не то что нас – даже наших бабушек и дедушек. Поэтому все внешние элементы, которые объявляют нашей национальной культурой, для меня чужды: я вырос в Советском Союзе и никогда их в обычной жизни не видел. Да и матрёшка – ничуть не более русская вещь, чем нэцке. Где-то в подкорке у нас есть очень размытое понимание, что считать русским: оно в нас заложено литературой, искусством. А то, что мы называем русской традицией, следует скорее называть новорусской. Она возникла в процессе переизобретения национальной идентичности, как в своё время у шотландцев возникли килты.
Мне кажется, Урал – очень космополитичное пространство. Издали он может казаться монолитным массивом, но на самом деле в здешних долинах между горами живёт множество разных народностей, о которых я не знал до того, как переехал сюда работать. Это очень неоднородная масса людей на перепутье между Европой и Азией.
Для выпуска «Конька-горбунка» вы сотрудничали с местными предприятиями, причём с такими, которые не ассоциируются с оперно-балетным искусством: тут и птицефабрика, и пивоварня.
Мы делали спектакль для города и людей, которые в нем живут. Все проекты так или иначе делаются для людей. Мы хотим, чтобы зрители пришли и получили удовольствие. Чем больше, тем лучше. Поэтому наш спектакль рассчитан на максимально широкую аудиторию: и на детей, и на взрослых, и на любителей шампанского в буфете, и на любителей пива. Каждый вычленит в «Коньке-горбунке» что-то интересное для себя. Это добротно сделанный коммерческий продукт со всеми положенными каналами продвижения. Мне кажется, делать коммерческие продукты – иногда очень классно. Наш продукт отлично срезонировал со вкусами местной публики.
О коммерческом театре
Ваша гордость за то, что вы создали успешный коммерческий продукт, в сочетании с тем, как в структуре «Конька» несущим элементом оказались рэп-композиции – не позволяет ли это говорить о том, что ваш балет на самом деле мюзикл?
Так можно сказать – в зависимости от того, как воспринимать мюзикл сегодня. Есть классический «Хелло, Долли!», а есть какой-нибудь современный «Гамильтон», где тоже звучит рэп. Я считаю, что театр оперы и балета совершенно не должен стесняться коммерции: он живёт на деньги, которые получает от спектаклей. Когда ничего, кроме зарабатывания денег, за душой нет, – это, конечно, не интересно. А приходя на «Конька-горбунка», зритель получает очень много информации. Там есть новая и старая хореография, новая и старая музыка, нарочито китчевый антураж (те же матрёшки). Сделать хороший китч – очень сложная задача, а нам это удалось благодаря сценографии Анастасии Нефёдовой. В этом всем есть сарказм, который, мне кажется, екатеринбургская публика очень хорошо считывает. Но это добрый сарказм, сделанный с любовью.
Делать в XXI веке спектакль, основанный на классической балетной пантомиме, конечно, можно, но зачем? Все равно этот язык уже мёртв. Сегодня честнее взять рэперов, чтобы их тексты помогали двигать действие вперед.
А вы сами слушаете рэп?
В умеренных дозах – да.
О современном в «Коньке»
Насколько сложно было отойти от традиционного гетеросексисткого романтического балетного танца в «Коньке»?
Очень сложно. Вообще создание «Конька» из-за пандемии растянулось на очень долгий срок. Когда планируешь такие сложные, многокомпонентные проекты, не важно, как досконально ты продумываешь всё заранее. Когда приступаешь к делу, появляются новые вопросы, на которые нужно искать ответы. В том числе и что делать с Иваном и Коньком. Ответ родился благодаря Анастасии Нефёдовой: созданный ею образ Конька дал мне платформу, от которой я смог оттолкнуться.
Вообще понятие романтики тоже меняется от эпохи к эпохи. Когда-то под романтикой понимались стоны-вздохи-слёзы-розы. Сейчас она может быть более брутальной, но от этого не становится менее нежной. Наш спектакль очень даже сентиментален и романтичен, просто это романтика настоящего времени.
Мы хотели, чтобы каждый персонаж в спектакле был эмансипирован, у каждого была собственная голова на плечах. Ничего не происходит по воле рока: поведение персонажей диктует их сущность. Царь-Девица тоже не томная дама в шелках, а вполне современная девушка, которая знает, чего хочет и как этого добиться. Когда читаешь сказку, понимаешь, что Иван действительно дурак: он ничего не делает для достижения своей цели, за него все делает Конёк или решает Царь-девица. У нас он тоже дурачок, но самостоятельный и целеустремленный.
Самостоятельность – очень уральская черта. Видно, что здесь привыкли жить, ни на кого не оглядываясь.
А что такое Урал? Пермь – это одно, Уфа – другое, Екатеринбург – третье. Мы патриотично считаем, что Екатеринбург – соль этой земли, и назвали свой театр Урал Опера Балет, потому что считаем себя центром этого региона. Но мы не живём на Урале, мы живём в обыкновенном современном мегаполисе. Он мог бы находиться и на юге России, и на севере, и на западе, и на востоке. А мегаполис существует по своим законам. В нём есть самодостаточность, в него стягиваются люди со всей страны в поисках лучшей доли. В какой-то степени это город иммигрантов. Я сам – один из них. И почти все, кто работает в нашем театре, приехали откуда-нибудь. А иммигранты всегда люди амбициозные. Так что уральский народ – это сборная солянка из целеустремленных, гордых людей. И к финалу спектакля мы приходим к космополитизму, на это есть явный намёк.
Специфика Екатеринбурга – разве что в характере людей, в их энергии, в их способах общаться и в том, как они видят мир. В 90-е Екатеринбург славился своей брутальностью, а сегодня становится более рафинированным, по-современному цивилизованным.
Ответить на вопрос «кто мы есть?», по-моему, невозможно. Гораздо важнее адекватно ответить на вопрос «кем мы будем?». Нам удалось забросить в спектакль важные зерна для размышлений, но на какую почву они упадут – зависит от каждого зрителя. Сам факт, что для разговора на эту тему необходимо отстраняться через прием китча, тоже о многом говорит.
Главное – что билеты раскупаются полностью. Кто-то приходит ради ярких декораций, кто-то – послушать рэп, но важно что люди привыкают ходить в театр.
Кроме рэпа, спортивных костюмов, матрёшек и прочих провокаций, спектакль подкупает и уровнем танца.
Да, труппа хорошо выглядит, они молодцы, испытываю за них гордость. Спектакль очень непростой, на долю труппы выпало сразу три хореографа – Горский, Пимонов и Самодуров. Это котёл, в котором под давлением сумело переплавиться множество разных компонентов. И получилось не лоскутное одеяло, а органичное целое.
О работе и вере в неё
Однажды на встрече со зрителями вы произнесли фразу «искусство – это работа». Это по-прежнему ваше кредо? Сколько в «Коньке» работы, а сколько – вдохновения?
Не могу ответить, сколько: сложно высчитать проценты. Можно идти от головы к сердцу или от сердца к голове, но в любом случае порыв вдохновения нужно уметь реализовать. А чтобы что-то реализовать, этим надо увлечься. Поэтому хотя искусство, конечно же, всегда работа, но в эту работу нужно верить. За какие-то сцены в «Коньке» я не брался, пока не придумаю для них идею и не поверю в неё. Так что ум и сердце всегда должны быть вовлечены равноправно.
От человека, который верит в то, что делает, ждешь эффектных рассуждений о заложенных в работу идеях, а вы как-то ничего не проповедуете, просто делаете то, что любите…
С возрастом понимаешь, что лучшая проповедь – это дела.