Как появилась «Ударница», из чего выросла? В какой конкретно момент ты решила, что хочешь зафиксировать это, как ты выражаешься, «чувство невыносимости», в хореографии?
Мне поступило предложение от фестиваля ФОРМА Лаб, нужна была работа на 20 минут. На тот момент у меня сложилась определенная жизненная ситуация, и в этой ситуации появилось слово «невыносимость» и ещё образ бойца, который борется с ветряными мельницами, бойца, который привык сражаться тогда, когда это уже и не нужно. Я позвонила драматургу в Гамбург, Ане Семёновой-Ганц, предложила ей сделать из этого работу. Так мы начали совместный поиск, и постепенно какую-то очень личную тему вывели на тему общественную, мы стали исследовать, что такое невыносимость вообще. У нас фигурировала фраза «Невыносимость – это воздух, в котором очень много инфекции», и очень интересно, как сейчас, спустя год репетиций, создания и показов, стало актуально это и многое из того, о чём мы говорим в «Ударнице», например, московские протесты. И не только московские. У нас была лаборатория, которую мы проводили, чтобы подобрать материал, и она называлась «Что-то в воздухе».
Лаборатория открытая?
Да, открытая, мы подумали, что чтобы начать процесс, нам нужно провести лабораторию со всеми желающими художниками смежных дисциплин, собрать материал. И в этой лаборатории мы исследовали постсоветское протестное тело, работали с документальной хроникой протестов, с телесным поведением внутри протеста. Таким образом, «Ударница», имея очень личные корни, превратилась в работу о контекстах.
Мы долго думали, сколько людей будет в этом проекте, будет ли это соло, или это будет какая-то массовая история… И мы пришли к тому, что это соло, потому что, во-первых, это какая-то моя тема, которая пришла от меня, а, во-вторых, у нас просто не было бюджета на исполнителей. Звать людей бесплатно участвовать где-то мы как осознанные художники не можем себе позволить.
Как ты работаешь с драматургом в контексте хореографии? Вы разделяете или перемешиваете сферы ответственности?
Да, мы ведем диалог, перемешиваем. Периодически я драматург, а Аня – хореограф, потом наоборот. Хореограф – это тот, кто придумывает шаги? Или мыслит концептуально? Или смотрит на другого и думает, как усилить его композиционное положение или движение? Сразу и не скажешь, поэтому мы тоже не привязывались сильно к определениям, наши обязанности и вовлеченность была смешанной. Драматург, конечно, иногда облекает в слова те вещи, которые ты чувствуешь, но никак не можешь назвать. Это не про то, что мы работаем с какой-то пьесой, мы работаем с личным контекстом, личной эмоцией. Ничего заранее придумано не было, все набралось на лаборатории и на репетициях. Работа с постсоветским телом, представителями которого мы все являемся, дала очень много: мы смотрели, что в этом теле осталось от прошлого, что мы носим в себе. Например, когда мы по той или иной причине испытываем чувство невыносимости, мы часто даже не можем понять, откуда оно в нас. В смысле, «я» – это не просто сочетание моей мамы и моего папы, это сочетание огромного количество предков, намешанных в моей крови, и иногда случается так, что некоторых ответов я уже никогда не смогу найти, они остались далеко в прошлом.
Расскажи поподробнее, с какой документацией вы работали?
Мы смотрели видео протестов, которые случались не так давно, в том числе «желтые жилеты». Тогда еще не было московских событий прошлого лета, но они произошли сразу после «Ударницы». То есть был момент некоторого предвосхищения, и это было, конечно, удивительно. Так же, как сейчас, с этой темой «что-то в воздухе». У нас даже есть фраза в описании: «…как заражение инфекцией воздушно-капельным путем», то есть это тоже что-то про невыносимость, что-то, что ты не можешь пощупать, схватить, увидеть, но это есть.
Как появился дракон?
В связи с тем, что внутри лаборатории мы работали протестным телом, а это довольно политическая тема, мы в какой-то момент обратились к советскому фильму «Убить дракона». Там дракон – это символ власти. Поэтому дракон в «Ударнице» – это, с одной стороны, тоже символ власти, а с другой – звериное, животное начало. Насколько вот эта ярость, которая в тебе возникает, может выйти за рамки социальных и человеческих норм, превратить тебя в животное?
«Ударница» – это перформанс, а значит он не законсервирован во времени. Как он развивается, как растёт? Может, ты можешь уже сейчас спрогнозировать какие-то векторы изменений?
Конечно, у нас есть некоторые реперные точки внутри перформанса, через которые я прохожу. Но это импровизационный материал. То есть то, как я его распределяю – это всегда выбор.
«Ударница» действительно сильно изменилась, особенно после того, как мы съездили в резиденцию в Кострому летом, уже после показов на «ФОРМЕ», и у нас появилась очень большая часть, после которых «Ударница» выросла из двадцати минут в сорок с лишним. Мы чувствовали, что что-то ещё там не сделали, потому что первый вариант мы собрали где-то дней за десять, очень быстро и очень стихийно, когда Аня была в Москве и мы проводили лабораторию. Потом материал отлежался, мы подумали, что можно там ещё что-то поискать – и нашли. Но на данный момент времени я думаю, что в новом материале «Ударница» уже не нуждается, лучше делать новую работу, чем втаскивать в старую всё, что тебя окружает сейчас. Но если мне хочется внутри перформанса принять какое-то новое решение, я себе это вполне позволяю. Я же не в репертуарном театре, у меня нет очень жёсткой привязки к репликам. Зависит от моего состояния, как я себя ощущаю, что «сейчас» на переднем плане. Иногда весь перформанс проходит очень быстро, и с чем это связано пока непонятно, а бывает, что какие-то сцены длятся дольше, и тоже неясно, почему так, как ты работаешь со временем, как оно на тебя влияет. Мне нравится, что эти сцены живые, поэтому да, мне ближе называть «Ударницу» перформансом, нежели спектаклем.