В вашем спектакле эпизоды, происходящие не в главной гостиной, а в других точках, зритель не видит, а лишь воспринимает текст через наушники (на сцене в это время почти ничего не происходит, к примеру, какие-то необязательные действия выполняет горничная). Такое решение обусловлено только технической ограниченностью театра «Практика» или чем-то иным?
В «Заносе» это обусловлено безграничностью маршрутов восприятия, которые предлагаются зрителю. Совсем не обязательно все видеть, чтобы верить. Зрительское воображение щедрее, когда есть «недоувиденность». Идея подглядывания, подслушивания — ключевая концепция «Заноса».
В сцене на веранде все строится по правилам киноязыка. Мельчайшие подробности, долгие пустые кадры: рассмотреть мебель на залитой еще низким зимним солнцем веранде, скульптуру странного Велеса, вышивку на скатерти. Эти моменты пустующей сцены — мои любимые. Начинаешь физически ощущать время.
После текста Сорокина мне сразу представилось, что эта первая сцена беспечного застолья накануне катастрофы очень Чеховская. Светящаяся, тактильная, теплая, безвременная. Вроде Занос, а вроде и Вишневый. Современность и всегда. Когда только сочиняли спектакль, Юра Квятковский недоуменно спросил: ну не хочешь же ты, чтобы артисты по-настоящему ели?! В результате мы приглашали консультанта по сервировке и застольному этикету, и каждый показ теперь — гастрономический праздник и подвиг реквизиторов.
Выдача зрителям наушников перед началом спектакля обыграна, к примеру, снятием отпечатков пальцев. Для вас как художника этот момент — исключительно сюжетная рама или способ заранее погрузить зрителя в атмосферу действия?
У меня нет иллюзий, что зритель куда-то погружается, оставляя в тетради свои отпечатки пальцев перед спектаклем. Конечно, это аттракцион, но он доносит правила игры, в которую мы приглашаем играть: в ближайшие полтора часа мы все будем наблюдателями, агентами подслушки. Камеры следят за богатым домом подозреваемого в модном Подмосковье. На полароидных фото прочие подозреваемые, в том числе Пригов и Сорокин: тоже анонс аудиоканалов к выбору. Но вот тот факт, что переключение трехканальных наушников перестает быть в какой-то момент для зрителя аттракционом, а становится рабочим навигатором внимания — это важно и ценно. Тут уже действительно погружение, и у каждого для него свой момент. Увлекательно наблюдать за выбором зала, смотреть, как и когда зрители меняют аудиоканалы. Сперва хотелось закрыть разноцветные диоды на наушниках, смущал визуальный рейв в зале. Но скоро стало понятно, что это отдельная зона исследования. И мы оставили рейв.
Если зритель выбирает для прослушивания не текст «Заноса», а дорожку с метакомментарием, то изображение и визуальное действие становится для него единственной возможностью погрузиться, собственно, в то, что происходит в пьесе. Как быть в этом случае?
Для меня в пьесе и структуре спектакля важна фрактальность. Одно явление очень похоже на часть себя, свойство самоповторения. Многослойность, где каждый виток спирали истории похож и созвучен предыдущей. В этом смысле какой аудио монтаж зритель не выберет, он не потеряет ключевое ощущение. И вообще нет задачи проиллюстрировать текст. Скорее приглашение к свободе от страха что-то не успеть и недополучить. Как правило в сцене на веранде блистательные артисты перетягивают фокус зрителей на себя. Но всегда есть один-два «отступника», слушающие попугая-Пригова. И в этом монтаже не линейность видимого и слышимого друг друга только обостряют.
В пьесе Сорокина персонажи, с одной стороны, — узнаваемые образы рубежа девяностых-двухтысячных. А с другой, они настолько преувеличенно обобщены, что становятся не просто архетипами, но архетипами с элементами пародии. Как вы в работе над костюмами решали вопрос баланса между реалистичностью образов и их пародийной гипертрофированностью?
В работе над костюмами к «Заносу» ориентиром были два ключевых тега: сделать образы максимально выпуклыми, пограничными со штампом. И при этом в узнаваемой чеховской эстетике. Но современной. Отсюда светлый колорит, кружево, легкие ткани, строгая классика у слуг. После слома в костюме опять же проявляются две составляющих: характерные признаки милитари плюс русская народная доминанта. Жрица-снегурочка в удлиненном в пол стеганом кителе и кокошнике-луннике, хор в форме к аксельбантами cлавянских кос.
Финал спектакля в плане визуальности отличается от основной части. Документальная эстетика сменяется фольклорно-мифологическими элементами. Чем обусловлен такой контрастный переход?
Это насильственный слом одной силы другой. Слом на всех уровнях: Сорокин ломает и деконструирует язык. В нарративе новая власть насилует старую. Мне тоже нужна была кардинальная смена языка, сдвиг эстетики, переворот физического существования и качества. Поэтому столь бодрящий контраст к утонченному чеховскому миру.