В какой момент своей жизни вы поняли, что хотите быть, во-первых, художником, а во-вторых, театральным художником? Где вы учились?
Поняла, что хочу быть именно художником, когда переехала в Петербург, лет двенадцать назад. А что именно театральным – случайно так вышло. Я не поняла, как им стала, не было такого – а не пойти ли мне работать в театр?.. Как-то оно само перетекло из одного в другое. Я окончила РГИСИ, факультет театра кукол. До Петербурга пыталась учиться на музыканта, поэтому получается, что я резко сменила сферу деятельности.
Я играла на аккордеоне – мама этого хотела, да и я тоже хотела. Я любила учиться музыке, но не очень представляла, что буду в дальнейшем ей заниматься. Там грандиозная учёба, удивительный процесс. Но играть «Светит месяц» всю жизнь… Могу ли я больше, и хочу ли я больше – я не понимала. А рисовать я действительно хотела, так и хочу до сих пор.
Как сложилось ваше сотрудничество с Петром Шерешевским?
Еще в эпоху до учёбы на художника я работала в технической службе Камерного театра Малыщицкого, занималась светом. Когда Петр Юрьевич ставил там свой первый спектакль, я уже поступила в институт и бывала в театре не так часто, но все равно, это было родное место, и я туда заходила. В КТМ все всё делают сами, всегда нужны руки. Так мы и познакомились. В дальнейшем Петр Юрьевич стал главным режиссёром в КТМ, и предложил мне вместе с ним поставить спектакль. «Обыкновенное чудо» — было первыйм спектаклем, который мы сделали вместе.
А что отличает Петра Юрьевича от других режиссёров?
Мы все разные, кому-то с кем-то более комфортно. «Группа крови», наверное, определяет – жизненные позиции, интересы, как развивается мысль и ее направление. Мне всегда комфортно и интересно с Петром Юрьевичем работать. Я не знаю, как описывать эту разницу… Это как будто ты путешествуешь по миру, и, условно говоря, в Италии хорошо, а в Гренландии что, плохо, что ли? Тоже хорошо. Но по-другому, всё – по-другому. При этом, наверное, есть места, которые тебе не нравятся совсем. Это твои субъективные причины. Так же и с режиссёрами, похоже на путешествие.
Те, с кем тебе некомфортно работать – это короткий путь. На нём люди расходятся и всё. Сейчас много художников, режиссёров, находящихся в свободном плавании, и в принципе людям легко встречаться. Бывает так, что не складывается. Вроде вы разговариваете, общаетесь, но чувствуешь, что не складывается – и в итоге сотрудничества не происходит, очень объективные причины для этого появляются. И ты думаешь: «Ну, значит, не судьба». Бед, катастроф, чтобы хотелось пойти повеситься, потому что режиссёр мне не нравится, пока – тьфу-тьфу-тьфу – не случалось.
Что послужило отправной точкой при создании сценографии «Экстремалов», пространства, где все тесно и рядом: помойка, кресло гинеколога, постель?..
Петр Юрьевич сказал, что за пьесу мы будем ставить, прислал её почитать, и мне она очень сильно понравилась. И действительно было интересно, чем дело кончится. Пьеса в меня попала, мне даже хотелось делать какие-то иллюстрации, я что-то зарисовывала. У меня была идея сделать сложные-сложные иллюстрации, но с этим как-то не срослось. Наверное, просто мы с материалом поработали, прожили нужный кусок жизни, и оно как-то отлегло.
Потом мы стали сочинять, думать, проговаривать, и потихоньку-потихоньку, интуитивно вышли на то, что это… Я боюсь назвать это словом «инсталляция», потому что оно не совсем подходит, но определенной отправной точкой это понятие было. Такое скопление предметов, объектив в странном состоянии. Было желание показать некую «застывшесть» во всём.
Спектакль очень-очень логично рождался. Не было никаких творческих мук, никаких проблем. Был момент в начале, когда мы просто бродили, но это тоже не было страданием, просто пытались поймать нужное ощущение. А потом стало легко: начались репетиции, стало понятно, что все идёт «туда», не возникало сопротивления.
В каком пространстве вам проще и интереснее работать: на большой сцене или в маленьком пространстве, как здесь в Черном зале Чехов-центра, как в Камерном театре Малыщицкого?
Мне очень нравится камерная сцена. Это, возможно, от нехватки опыта работы с большими пространствами. Если бы я ставила, ставила, ставила на большой сцене – было бы другое дело. А тут я ставлю, ставлю, ставлю на маленьких. Мне кажется, что мне здесь комфортнее. Может, потому что у меня зрение минус два, но я очень люблю камерные спектакли, как зритель. Конечно, есть много спектаклей большой формы, которые мне нравятся, и я не представляю, чтобы их можно было перенести на малую. И не могу сказать «а вот если бы все эти спектакли были поставлены в камерном пространстве, то они были бы мне ближе».
Я пытаюсь почувствовать в камерном пространстве «землю», а если большая форма – то это «воздух». Мне нравится по-разному решать небольшое пространство, нравится, что все очень близко, что зрителя практически, а иногда и в буквальном смысле ты погружаешь в пространство спектакля. Я понимаю, что это в каком-то смысле и привычка, и азарт, кураж работы с камерным пространством. Но, наверное, надо выходить в разные формы, чтобы переключаться. Степень ответственности, в принципе, одинаковая. Сказать, что там легче, а там сложнее, я не могу.
В спектаклях, которые вы оформляете, всегда есть запоминающиеся цветовые акценты. Я могу закрыть глаза и сказать, что «Чайка» — она приглушенного сине-голубого цвета, «Обыкновенное чудо» — серое с жёлтым, «Экстремалы» — жёлтые и фиолетовые. Как возникают эти акценты, и почему «Экстремалы» такого цвета?
Красиво. На самом деле, нет какого-то тренинга или психологии цвета. Здесь нет нагрузки на уровне «а давай посмотрим, что значит фиолетовый, и как он влияет на людей». Конечно, иногда на уровне интуиции что-то возникает, условно говоря, хочется светлее или темнее. Но как до этих цветов мы «дожили» в «Экстремалах», я не помню.
Расскажите, пожалуйста, про свои рисунки. В какой момент вы начали зарисовывать репетиции? Это как-то помогает при работе над спектаклем или это способ зафиксировать момент?
Тут произошла волшебная штука. До того, как меня выпустили из института, всегда был какой-то человек, педагог, который говорил: «Рисуй вот это». А потом говорил: «Нехорошо рисуешь. Рисуй вот так – будет хорошо». И всё в таком духе. Периодически меня всегда уносило – педагог отворачивается, и я начинаю рисовать своё.
А потом вышло так: была осень, у нас в КТМ делались вводы в «Чайку», шли репетиции и прогоны. И в кои-то веки у меня появилась возможность сесть и посмотреть спектакль из зала. У меня с собой были краски, бумага, я села в углу и стала рисовать. И мне понравилось, как получается – картинка движется, а ты сидишь. Получился немножко плэнер, когда всё само вращается, перемещается по пространству. Не знаю, как, у меня будто сознательное отключилось, и я сделала рисунок так, как сделала. И потом поняла, что мне очень нравится сам процесс, и мне интересно это развивать.
Потом я стала зарисовывать все подряд. Я поняла, что можно сидеть на любом спектакле и потихоньку рисовать. Дошло вообще до крайности – я настолько привыкла этим языком разговаривать, что иногда мне проще нарисовать. Я недавно пошла учиться, и меня попросили сделать мотивационное письмо. Я чуть с ума не сошла, ну потому что где художник, а где мотивационное письмо. Как будто бы я знаю, чего я хочу. И через три дня мучений я села и нарисовала его. И отправила. У меня там все, как надо – странная тётя обнимает рыбку на фоне книжки Гройса. Если не поймут, значит, не поймут.