Вы рассказывали в интервью «Артмиграции», что для будущего спектакля ваш отец посоветовал обратить внимание на сборник Виктора Астафьева «Последний поклон». Почему из этого астафьевского цикла для постановки вы выбрали именно «Фотографию, на которой меня нет»?
Вера Александровна Сазонова (директор Канского драматического театра – прим.ред.) предложила мне поставить в театре Астафьева. Может быть, к юбилею. Виктор Петрович Астафьев из этих мест, из Красноярского края.
Когда я начал думать про материал, в основном приходили названия «Веселый солдат», «Пастух и пастушка». А мой отец посоветовал мне, поскольку я — режиссёр, ставящий спектакли для детей, которые приходят с родителями, что-то из «Последнего поклона». Взять его детские воспоминания, которые наполнены светом, ощущением семейности, начала его пути, где еще нет серьёзной, мужицкой «примеси»… В последующих его произведениях отчётливо виден суровый нрав. «Фотография, на которой меня нет» показалась мне замечательным произведением. Я позвонил внучке Виктора Петровича. Она сказала, что это очень интересный выбор — в основном театры тяготеют к другим его текстам. Заручившись её поддержкой и рекомендациями своего отца, я написал Вере Александровне, что хотел бы поставить «Фотографию, на которой меня нет» и «Конь с розовой гривой». Планировал сделать один акт зимний, а другой — летний. Когда мы начали репетировать и разбирать, то поняли, что два текста не поместятся в один спектакль, это две очень длинные истории.
Тогда я уже взял в работу «Фотографию, на которой меня нет». Нам пришлось вырезать из спектакля большой кусок про раскулачивание, и только потом я нашёл текст в редакции шестьдесятых годов, где этого куска и нет. Он был дописан после. То есть мы его сделали на сцене, а потом убрали.
Тогда я подумал: это тоже правильно, что есть редакция, где только про детство. Про то, как все мы были маленькими, ходили в валенках из двора во двор. Это всё соединяется с нашим детством, с вечерним бездельем. Детство у всех одинаковое.
Как в процессе работы происходило ваше взаимодействие с текстом Виктора Петровича Астафьева? Вы его дополняли или же вовсе не меняли?
Когда читаешь текст, он в тебя проникает, и где-то твоё детство смыкается с детством всех нас. Ты уже не следишь за тем, как ты следуешь букве. А потом снова возвращаешься к букве, которая написана, пытаешься ей дорожить. И здесь очень важно вступить в отношения с автором, чтобы ты мог фантазировать и импровизировать его языком в предложенных им обстоятельствах.
Мы действуем по букве, по тому, что написано: «глухою зимою», «из городу», «во времена темные». Надо просто найти в этом юмор автора. Где-то заложена его внутренняя улыбка, её нужно отыскать и услышать. Этот внутренний юмор, доброту и спокойствие: что повторится, и значит, всё будет заново. В любом времени будут ходить бестолково по селу для школьной фотографии. Сейчас сделать общее фото не является таким значимым событием. Но есть другие, и дети точно так будут ходить и обсуждать что-то другое. Но суть детей не поменяется. Какое бы не было время, суть детей неизменна.
У героев в спектакле, которые, к слову, одеты в настоящие ушанки и валенки, слышен определённый ритм речи — всё это сразу относит зрителя ко времени действия рассказа. При этом видим нарисованные окошки (как условность дома) и искусственные елочки. Зачем нужно создавать эту дистанцию, поле, между настоящим и условным?
Театр нереален сам по себе. Он реален тем, что на сцене живой человек, а всё остальное — нет. Ту историю, которую рассказывает актер, не происходит сейчас с ним. Даже если это вербатим. Она происходила когда-то. И сейчас нет реальности — ты должен эту реальность вызвать и призвать к себе каким-то магическим образом. Ты призываешь то время листом бумаги, который есть сейчас, и краской, потому что лист и краска вечны… Сложно говорить о том, какими тогда были окна. Когда ты сделаешь настоящее и натуральное окно, то все равно оно не будет таковым. Его проще нарисовать, потому что окно у каждого зрителя в воображении должно быть своё. Я вижу нарисованное окно, но в театре пропускаю через актёрскую призму, актёрское существование. Пропуская это, я вижу что-то иное, что мне напоминает о моём детстве. Эта дистанция, этот прыжок из сегодняшнего. Настоящая ушанка уже не является такой. Какая же она настоящая, если она такая же игровая, как и эти елочки. А эти елочки тоже настоящие, ведь такие и стояли у нас детстве. Лично у меня была сложенная елочка, зелененькая, которую родители наряжали мишурой под Новый Год.
Где оно настоящее, никто не знает. И где закончилось детство, тоже. Как оно перешло в другое время жизни? В этом смысле нам легче, что никто ничего не знает. А мы себе представляем это так и пытаемся лишь услышать звук и дотянуться до этого ощущения, которое тогда или сейчас у нас где-то. Мы в этом прыжке есть. Мы играем спектакль задавая себе здесь же вопросы: что меня трогает сегодня, что меня особенно трогает, что я понимаю сейчас, что я чувствую, что я не чувствую.
Возвращаясь к мелодике речи: как в целом происходили сами репетиции? Актёры что-то могли принести и это использовалось в спектакле? Или же все задумки шли от вас, как от режиссёра?
Так не бывает. Ты попадаешь в некоторое поле, и вы в нем работаете. Вы создаёте, завариваете кашу. У нее особенная плотность. Там уже бессмысленно разбираться, кто что придумал. Это создано группой людей. Создано нами в определённый период времени, когда мы встретились. И каждый из нас писал очередную главу своей собственной творческой биографии.
И мелодика… Сложно сказать. Мы её не делали. Наверное, в ней есть какая-то театральность.
Нам было непросто работать. Хорошие работы просто не создаются. Но я полюбил и любил от начала до конца. Эта работа мне дорога. Я даже не знаю, по каким причинам, она для меня такая очень родная и простая. По мне, лучше и не надо.
Что вы ждёте от участия в фестивале «Золотая Маска»?
Я рад, что артисты приедут и что Анна Казарина и Надежда Стоева выбрали наш спектакль. Спектакли должны ездить. Это правильно для строения театральной России. Чего-то особенного я совсем не жду. Очень рад, что спектакль будет играться на сцене МТЮЗа. Придёт много моих знакомых, мои товарищи, педагоги и просто зрители придут. Увидеть этот спектакль — это рассказать о своей любви к Астафьеву, о любви к детству, о любви к театру, в конце концов. Каждый спектакль о театре. Поэтому я искренне рад.