Расскажите о том, как рождался замысел пьесы «Королевство кривых». Как у вас возникла идея оттолкнуться от этой сказки, чтобы рассказать историю, связанную с репрессиями?
Замысел спектакля возник раньше, чем пьеса. Директор Альметьевского драматического театра Фарида Багисовна Исмагилова обратилась к режиссёру Антону Фёдорову именно с тем, чтобы они поставил «Королевство кривых зеркал». В свою очередь Антон обратился ко мне, чтобы я сделал из этого материала какую-то пьесу.
Получается, театр изначально хотел поставить просто сказку?
По большому счету да, но тут уже воспротивился Антон. Он не хотел ставить просто детский спектакль. Спасибо большое театру за то, что поддержал Антона, и в последствии поддержал нас обоих с такой интерпретацией. Антон ко мне обратился, попросил перечитать текст. Я перечитал, и мне чудовищно не понравилась повесть. Было страшно. Я не знал, что вообще можно сделать с этим материалом, до тех пор, пока Антон не сказал, что с ним можно делать абсолютно все. Это только повод сделать классный спектакль.
Тогда становится ещё интереснее, как вы вышли именно на эту тему, потому что спектакль получился очень актуальный, острый и страшный. И совсем не детский.
На самом деле, далеко ходить не пришлось. Мне кажется, что мы полностью, хотя, может быть, с некоторым предубеждением, отобразили повесть Виталия Губарева в этом спектакле. Губарев был убежденным сталинистом, одним из главных создателей мифа о Павлике Морозове, например. Этот миф его на протяжении всей жизни кормил. Собственно, «Королевство кривых зеркал» – это попытка Губарева показать «козни» капиталистического общества. Не знаю, стоит в этом признаваться или нет, но советский фильм Роу я не смотрел. В какой-то момент надо было принимать решение, смотреть или нет, когда начиналась работа над пьесой. И я принял решение всё-таки его не смотреть, хотя какие-то воспоминания из детства были. Фильм, как я подозреваю, всё-таки менее сталинистский, чем сама повесть, но утверждать я не возьмусь. Повесть у меня вызвала бурные эмоции, и потом становилось все понятнее, куда это можно двигать. Определение Губарева как сталиниста давало понять, о каком времени вообще надо всё это писать и ставить. Это был долгий процесс, и Антон очень терпеливо к моим поискам относился. Мы с ним раза три, наверное, встречались подолгу. Много вместе обсуждали, много придумывали. И Антон во многом автор не только спектакля, но и драматического текста.
Для него как для режиссёра принципиально важной была ситуация отсутствия друга – отсутствия персонажа, которого за что-то осудили, и его просто нет.
Какие исторические материалы вы изучали? Было ли это важно для создания истории?
Надо обязательно упомянуть статью Ильи Кукулина «Воспитание воли» в книжке «Острова утопии» – это большая книжка издательства «НЛО», сборник статей по советской педагогике. Статья как раз посвящена, среди прочего, повести Губарева. Захватывающая, очень интересная статья, которая очень помогла. Стало очевидно, что Оля должна учиться на педагогическом факультете. У меня как у драматурга возникала возможность как-то предметно поговорить непосредственно о повести Губарева. Правда, потом пришлось исхитряться и придумывать разные сюжетные ходы, чтобы появилась такая возможность, но вроде бы получилось.
Главной сюжетной линией становятся поиски Димы Варламова, друга Оли. Как время действия в пьесе указан год первого ареста Варлама Шаламова, а в финале звучит фрагмент из его письма. Почему прототипом пропавшего друга стал именно Варлам Шаламов?
Я стремился движение сюжета, движение самой пьесы превратить в движение от сказки к документу истории. Для меня было очень важно, что изначально какой-то волшебный сказочный нарратив постепенно превращается в предмет истории – в нечто, что действительно было и от чего нельзя откреститься, как от вымысла. Это движение очень важно, и, естественно, эта аналогия с Шаламовым позволяла осуществить его. Очень смешно, на самом деле: у Губарева несколько раз употребляется слово «амальгама» в связи с зеркалами. А один из терминов, введенных Троцким в связи со Сталиным – «сталинская амальгама». Не то чтобы я просто зацепился за слово, и вдруг все встало на свои места, но это слово позволило думать в направлении троцкистов, осужденных за то, что они троцкисты. И Шаламов как раз был троцкистом и был осужден в 1929 году именно за это.
Какие странные и страшные переклички получаются…
Абсолютно чудовищные! Наверное, это и хочется проговорить, что спектакль Антона Фёдорова соответствует повести Губарева – и это самое страшное. Но он более ответственно подходит и дает очень четкий контекст. Это все-таки не отдельно взятое прозаическое произведение, а включенное в контекст, в котором происходили события.
В пьесе одним из таких моментов становятся списки, в которые персонажи вносят друг друга, становятся символическим образом страха. Страшно не попасть в одни списки и, наоборот, быть занесённым в другие, но до конца не понятно, что это за явление. Почему именно «списки» возникли в пьесе?
Эти списки – такой инструмент власти и какой-то упорядоченности, с одной стороны. Но, с другой стороны, непонятны рамки его использования. Феномен придуман, а как он работает, никто не знает. Дальше он, как красное колесо, пускается на самотёк и его используют, как приходит в голову. Ничего хорошего из этого, естественно, не выходит. Есть, конечно, и какие-то совсем поверхностные аналогии – такая страшная советская социальная сеть. Списки в том виде, в каком они есть в пьесе и в спектакле – это же действительно социальная сеть: кто кого знает, кто что «лайкнул». В том числе эти списки используются как попытка доказательства намерений, взглядов. В тексте есть слова о том, что персонаж Дима Варламов видел в списках какой-то уникальный инструмент демократии, а потом в них разочаровался. Собственно, и социальные сети сейчас, естественно, можно использовать и во благо – проще как-то общаться с людьми, если ты знаешь, что у вас есть общие знакомые, но в том числе можно использовать и для чего-то вполне страшного.
В «Королевстве кривых» некоторые персонажи предстают в образах животных, и при этом у них есть реальные прототипы из советской истории. Вы использовали этот приём в пьесе, оттолкнувшись от аналогичного приема в повести, где имена персонажей можно было прочитать в обратную сторону как названия различных животных?
Да, конечно, отталкиваясь от самого Губарева. Но в тексте пьесы есть и прямые аналогии. Помню, например, что Бизон был связан с фамилией Моносзон. Это советский педагог, статьи которого я тоже читал и который упоминался в статье Кукулина. Но в спектакле это еще и один из элементов движения от сказки к документу истории. Если поначалу мы сталкиваемся только с какими-то абсолютно несуразными персонажами – например, Муравьед-буфетчица, то потом Ёж-Ежов считывается абсолютно точно, и в итоге мы приходим просто к Сталину… В пьесе были еще моменты, когда возникали исторические личности, и что-то «ломалось» в этом сказочном мире, переходило в другое качество. Сказочные персонажи-животные становятся постепенно вполне знакомыми историческими фигурами, и это было важно.
В пьесе и спектакле всё происходит по законам сна — есть фрагменты встреч, разговоров, наблюдений. Почему вы решили отправиться вместе с героиней в её сон: чтобы сохранить дистанцию в восприятии происходящего с ней или оправдать жанр «сказки»?
Мне кажется, что одно другому не мешает и даже поддерживает. Сказка сама по себе дает какую-то дистанцию. Сон – это всё-таки что-то нечто более широкое. Не только во сне, но и в воспоминаниях, когда мы вспоминаем события из собственной жизни, они бывают не вполне последовательны. Есть какое-то ощущение, эмоция – а так чтобы восстановить в памяти пошагово, что было к чему, очень сложно. И если мы воспринимаем нечто в настоящем моменте, это тоже довольно обрывочно. Все это больше об обрывочности и непоследовательности восприятия вообще. В этом плане литература, какой-то текст, непосредственное документирование – это единственная возможность что-то упорядочить и увидеть связи. Поэтому в пьесе возникает мотив библиотеки ненаписанных книг.
Человеческие страхи в обществе и тотальное замалчивание правды становятся предметом исследования в пьесе. Почему лично для вас важны эти темы сегодня?
Мне кажется, это во все времена важно. Если говорить про сегодня и возвращаться к социальным сетям, конечно, страшно, если ты что-то «лайкнул», а тебя за это сажают в тюрьму. По большому счету, тебя сажают в тюрьму за то, что тебе что-то понравилось. Но в целом это не нечто, что имеет место только сейчас. Всё-таки всегда так было, и люди за свои убеждения боролись и отстаивали их, а кто-то боялся что-то высказать. Это вечная тема. Когда я только начинал работать над пьесой, я стал вспоминать какие-то более-менее понятные драматические тексты, чтобы как-то их использовать. И, конечно, в голове возникла Антигона как персонаж, который защищает какую-то надчеловеческую правду и ни перед чем не останавливается. И Оля в этом плане – человек, который задает вопрос, являющийся для нее важным. А ей почему-то говорят, что этот вопрос не надо задавать, и что она не только не получит ответа на этот вопрос, но может еще и понести наказание. Конечно, это своевременная тема, просто потому что мне, во всяком случае, не вполне понятно, по каким законам существует общество, в частности в России.
Для вас «Королевство кривых» – это в первую очередь личная человеческая трагедия, история Оли и ее поиска друга, или же это про более глобальную тему исторической памяти?
Собственно, здесь так же, как и в «Антигоне» – с одной стороны, это глубоко личная для нее история, она просто хоронит брата, и для нее это важно и значительно. Но с другой стороны, этим действием она нарушает установленный запрет в обществе. Личная история при каком-то объеме переживаний и событий превращается в нечто общечеловеческое, особенно когда дело касается правды или божественных законов.
Как мне рассказывали, спектакль воспринимается непросто, и не все зрители его принимают. Какой опыт, как вам кажется, должен пережить зритель вместе с героями, и почему это важно?
Спектакль действительно непростой и текст сам по себе специфический. Режиссура тоже очень самобытная. В спектакле звучит музыка Софии Губайдулиной, которую, конечно, тоже не каждый по вечерам слушает… Это страшное, жуткое ощущение, и она пробирает с первых звуков. Конечно, человек, который не вполне подготовлен к такой музыке, ее может воспринимать с трудом. Может быть, это даже хорошо, если кто-то противится музыке, режиссуре, тексту, кукле Сталина в красном углу… Это такой значительный опыт – сделать спектакль, который так яростно будет воздействовать на психику и эмоции. Этого уже достаточно.
Поиск ответов на вопросы – один из основных мотивов в пьесе. Какие вопросы вы задавали сами себе и на какие вопросы искали ответы во время работы над текстом?
Ответов я, наверное, в текст не вкладывал, а вопросов было много. Но они все слишком абстрактные… Вопрос «а как так?» слишком абстрактен, чтобы его даже задавать. Как судили Шаламова? Как можно было начать преследовать троцкистов? С одной стороны, вопрос идиотский – конечно, можно было, потому что они боролись за власть, и другие политические силы не хотели, чтобы с ними боролись. Вот, собственно, очевидный и понятный ответ. Дальше возникает вопрос: «А какими методами?». Понятно, что много вопросов было связано с историей. Много вопросов было связано непосредственно с педагогикой. Главный вопрос у меня, наверное, к Губареву, и он остается без ответа: я не понимаю, как на протяжении всей жизни можно было писать такие пропагандистские детские произведения. И с точки зрения прозы «Королевство кривых зеркал» мне кажется чем-то сомнительным и путаным. И у Оли есть эти мысли – как вообще можно было пропагандировать идею человека, который действует и совершает какие-то поступки только потому, что она пионерка, а не потому, что обладает личным убеждением. Я не понимаю, как эту мысль можно считать правильной или хорошей… При этом я стремился сделать историю максимально простой. Там же действительно все очень просто – Оля попадает в какой-то странный мир, где единственное знакомое лицо, Дима Варламов, мгновенно исчезает. После этого она стремится только к тому, чтобы его найти, и благодаря этому поиску вскрывает какие-то новые законы.
Фотография Лиза Иршаи