Каково это – быть носителем, олицетворением театра Марчелли? Изнашивает?
Это настолько неимоверное счастье, когда ты в согласии с концепцией режиссёра, его решением, его мыслями. С Марчелли работать – удовольствие. Я думаю, со мной согласятся многие актёры, которые в разные годы c ним работали. Это, действительно, большой мастер.
Я сегодня говорила с другими актёрами спектакля. Они все говорят одно слово: любовь, любовь, любовь.
Один из самых главных факторов, который так сильно привлекает в этом режиссёре, импонирует ему, это его бесконечная любовь к актёрам – искренняя, абсолютно неподдельная. Это бывает крайне редко, поверьте.
«Нам не страшен серый волк» мне показался апогеем существования в актёре режиссёра Марчелли. Хочется даже сказать, что театр Марчелли сегодня – это театр актёра.
Это прекрасно, если у вас есть такое ощущение. Женя очень часто в интервью говорил о том, что это его мечта, чтобы два актера сидели на сцене на двух стульях и просто разговаривали, и ты от этого не мог оторвать глаз. Может быть, зрители не очень еще привыкли к такому театру – без мишуры, без прикрытий, когда голый артист, когда не за чем спрятаться, когда есть только партнёр, и есть зрители. И этот разговор идет такой неприкрытый.
Еще Евгений Жозефович любит говорить о том, что зритель со спектакля должен уходить обожженным. А для актера это тоже ожог?
Мне кажется, что вообще театр должен потрясать. Театр должен оставлять какие-то неизгладимые эмоции, даже если они категорически отрицательные. Обидно, когда театр оставляет равнодушным. Обидно, когда люди уходят и через пару-тройку дней не вспомнят даже, где и что они смотрели. А когда люди не унимаются, когда у людей свербит, болит, люди существуют в агрессии, если им не понравилось, и они в течение нескольких месяцев обсуждают и говорят, что какая мерзость, какой ужас, или, наоборот, что они настолько потрясены и хотят еще раз, и советуют своим друзьям сходить на этот спектакль и получить, наверное, вот тот ожог разной степени… Безусловно, я интересуюсь тем, что происходит на нашей театральной карте страны. Что-то мне нравится, что-то мне просто интересно, что-то меня оставляет неравнодушной, но театр Марчелли, конечно, для меня – это самый интересный театр. Для меня он лучший. Почему – могу сказать. Этот театр всегда про человека. Всегда про его боль, про его страдания, про его радости, про его мучения, про его сомнения.
Есть для вас какое-то определение актёра театра Марчелли? Бывает такое, что вы на площадке понимаете, что это не актёр театра Марчелли?
Актёр театра Марчелли – это всегда смелый актёр, не боящийся ничего. Отдающий актёр. Трудно сказать. Я много езжу, много смотрю, и я, кстати, не так давно, тоже об этом стала думать, что, наверное, это Женин артист, а вот этот нет.
Ваше существование на сцене, где стерта грань между трагическим и комическим, где жажда жизни и отчаяние, где все в противочувствованиях – это то, что из вас сделал именно театр Марчелли или это ваша актерская природа?
Вы знаете, я всегда была достаточно смелой эмоциональной актрисой, но, конечно, Женя не столько открыл, сколько высвободил то, что, наверное, было заложено генетикой, еще какими-то вещами. Он дает мне в каждой следующей своей работе быть непохожей на предыдущую, сделать открытие актёрское.
А взаимосвязь между своими героинями вы ощущаете? Похожа Марта («Нам не страшен серый волк») на выжившую Джину («Двое бедных румын, говорящих по-польски»)?
Мне кажется, что все гораздо проще в силу того, что это я. Это везде я. В каждой роли даже не частица меня самой, а большая часть. Независимо, какого персонажа на сегодняшний день я играю, какую женщину, какого человека, это все равно всегда я. Актер черпает всегда из себя, из какого-то своего ощущения жизни.
Я сейчас сижу, разговариваю с вами, и испытываю трепет перед талантливейшей актрисой, красивой и серьезной женщиной, а на сцене мы видим часто уродливое существо, страшного человека.
А мы же все разные. Я, поверьте, бываю всякой, и, я уверена, и вы тоже. Мы бываем и смешными, мы бываем и нелепыми, и совсем даже непричесанными, неопрятными, в состоянии нездоровья, и когда у нас какие-то переживания, и когда у нас какие-то депрессии. И чем разнообразнее в жизни актер, чем больше его собственная палитра человеческая, тем, наверное, интереснее он на сцене. Чем он свободнее в жизни, тем он свободнее на сцене, я так думаю.
В камерном пространстве эту свободу транслировать проще или тяжелее?
Удовольствия больше. Камерная сцена прекрасна тем, что вы совсем напрямую общаетесь со зрителем. Большая сцена – это такой скайп, ты общаешься через скайп, через зеркало сцены, есть рампа, и есть некое отстранение. А малая сцена – это опасная близость со зрительным залом, когда я не только чувствую вас, а я вас вижу, понимаете? Вообще я не представляю, как можно сидеть на малой сцене в первом ряду. Мне кажется, даже двинуться страшно.
Дышать страшно.
Хотя, люди по-разному смотрят. Зрители ноги туда-сюда заворачивают, вздыхают, глубоко дышат – нам это никогда не нравится. А что касается актера, я очень люблю играть на малой сцене, потому что малая сцена – это как на ладони, это как под лупой, потому что видно все до шевеления ресниц, до микроповоротов, внутренних переходов актера. Это, наверное, и для зрителя гораздо интереснее, мне так кажется, а для актера это большое удовольствие.
А вы чувствуете ответственность? Поскольку это театр, который вызывает у зрителя надрыв, ожог, можно же что-то поломать в человеке.
Вчера в первом ряду сидела женщина в центре, она плакала, но пыталась сдержать себя, и я видела, что с ней происходило. Мне так захотелось подойти ее обнять. Она как-то даже так отпустила голову и смотрела исподлобья, потому что она смущалась своего состояния. И это самое большое счастье для актера, когда ты видишь, что вот эта грань нарушена, ты видишь, что ты попал в какие-то болевые точки зрителя. Может быть, узнавания. Есть целая гамма чувств, которые иногда переживает зритель, и которая доставляет колоссальное удовольствие актеру. Конечно, ответственность есть, но эта ответственность граничит с удовольствием.
Меня вчера спасло то, что вы обнялись с Алексеем в финале, Евгений Жозефович мне потом в интервью сказал, что этого не должен видеть зритель.
Он очень нас ругал. Мы обнимаемся не как персонажи, мы обнимаемся как актеры. Женя попросил нас этого не делать, потому что когда включается свет, мы должны сидеть и только держаться за руки. Точка – это все равно одиночество. Совместное одиночество этих людей. Главная тема – разрушение их жизни. Разрушилась иллюзия, которой они жили, которой они поддерживали остроту своих переживаний. Все закончилось, поэтому нужно искать либо другую историю, либо как-то по-другому начать жить. Поэтому эта точка должна быть немножко другой. И зрители не аплодируют, не понимают, что финал давно случился.
Мне кажется, есть такая сквозная тема в творчестве Марчелли: с одной стороны – жажда любви, а с другой стороны – невозможность полюбить.
Мне кажется, Женина тема о том, что любовь – это всегда боль, это всегда уничтожение. В каком смысле уничтожение? В том смысле, что любовь – она очень собственническая. Если я тебя люблю, ты мне должен. Ты должен быть мне верен, ты должен меня любить, ты должен мне делать то, должен делать это. А на самом деле никто никому ничего не должен. У каждого своя территория должна быть, каждый живет в своем мире. Если люди соединяются, они должны ценить свободу друг друга. Априори так должно быть, но, как правило, так не бывает. Все равно любящий человек заходит на твою территорию и пытается тебя под себя сломать, пытается тебя как-то вынудить жить не твоей жизнью.
А это уже нелюбовь.
Ну, это больно. Это тяжело, это сложно. Это те самые муки, которые переживают пары, когда люди не могут никак понять, что для того, чтобы быть вместе, чтобы любить друг друга, нужно давать свободу. И доверие. Нельзя менять никого – это не нужно, это невозможно. Если тебя не устраиваю я, зачем ты тогда со мной. Если ты живешь со мной, значит, ты меня принимаешь таким, какой я есть. А если ты начинаешь меня под себя затачивать, то это уже все – это начало разрушения, это начало конца.
Для зрителя ваша номинация на Золотую Маску радостное, но, скорее, закономерное событие. Так и должно быть. Для вас чем дорога именно эта роль, именно эта номинация?
Как вы сказали в самом начале нашего разговора, это действительно получился спектакль, как мне кажется, апогей всего, что мы делали, по крайней мере, здесь, в Волковском театре. Это какая-то наивысшая степень смелости. Смелости, откровения, смелости откровения и оголения чего-то внутреннего. Оголения своей души. Пожалуй, так.