О долгожданной номинации и новых возможностях для независимого театрального коллектива
Мы с тобой только в прошлом году говорили про церемонию, а теперь мы говорим с тобой как с номинантом. Это прекрасно! От души поздравляю!
Да, это очень приятно! Что уж тут… «Ой, да ладно, эти премии все не важны»… Важны. Номинация — это правда здорово, я испытала огромную радость.
Я уже до последнего думала – нет, сейчас точно будет облом, просто мы не пройдём. И плюс это была такая отдельная чисто худруческая радость, потому что я понимаю, что моим замечательным актрисам и всей команде очень важна дополнительная мотивация в маленьком независимом театре, где мы то не можем продать билеты, то что-нибудь ещё случается. Это всегда сложное существование. И это очень важный сигнал, что как-то мы не зря вообще существуем, что это кому-то надо, что это кто-то замечает, и надо продолжать.
Золотая Маска – это такая премия, выиграв которую, театр, особенно из региона, получит большое подспорье, потому что руководство региона начинает обращать внимание, давать деньги и так далее. А что значит номинация и возможная премия для независимого проекта?
Для зрителя, публики – это, насколько я могу судить, не очень большая дополнительная информация. То есть люди, которые ходят – они ходят, и вряд ли у нас в три раза вырастет аудитория. Но это очень важно для работы с грантодателями, со спонсорами. Любой грант проще подтвердить, если ваши предыдущие проекты были достаточно успешны, у вас есть какие-то премии, номинации… Тем более Золотая Маска — это главная театральная премия. Плюс, спасибо Золотой Маске, это даёт возможность гастролей, потому что нам, маленькому частному театру организовать гастроли дорого. Плюс, для нас было очень важно было участие в Russian case, потому что это контакты с иностранными продюсерами, отборщиками. В прошлом году у нас завязалось много контактов, разговоров, более или менее конкретных, с разными иностранными деятелями. Но все это, к сожалению, повисло и растаяло, из-за того что невозможно никуда поехать.
Кто зритель твоего спектакля? Для кого ты это делала – каким ты его видишь, идеальным – и какой он приходит на самом деле? Был ли у вас уже опыт выезда куда-то с этим спектаклем, и отличается зритель столичный, от, например, питерского, зарубежного?
Зарубежных гастролей у нас не было, поэтому судить не могу. Я знаю, что была очень хорошая реакция от профессиональных участников Russian case. Очень, очень хочется поехать в Германию, и у нас уже было с ними несколько разговоров. Для меня Германия — это, конечно, средоточие современного театра. И у Германии, у Франции, и у Великобритании, насколько я понимаю, очень схожие проблемы по поводу «Финиста»: они смотрят – это общая проблема, это общая история. С женщинами, которые уезжают, вот с этим агрессивным, радикальным исламом, с которым непонятно что делать.
Было бы, конечно, очень интересно, сыграть это в какой-то, условно, мусульманской стране. Когда мы готовились, мы много общались с верующими мусульманами и с их духовными иерархами, и мы совершенно не хотели из этого делать какой-то зоопарк – нам очень важно было отделить ислам как религию и радикальный фундаментализм как абсолютный терроризм, не имеющий к вере отношения. И, конечно, была бы интересна очень эта реакция.
С «Финистом» мы ездили в Екатеринбург на фестиваль «Реальный театр». Сложно сказать про реакцию, что чем-нибудь там зритель отличается — не отличается, вот честно, не буду выдумывать. Для кого мы делали — для себя. Когда я начинаю ориентироваться на какую-нибудь аудиторию, у меня просто ничего не получается. Мне кажется, что наша аудитория, такая базовая, которая есть сейчас – это люди от тридцати до пятидесяти лет, образованные москвичи, больше женщин — как везде. Нам пока сложно, потому что мы пока никак не можем выйти на, так скажем, условно, молодежь, потому что это требует именно работы с пиаром, smm, что мы не умеем. Мы пытаемся куда-то высунуться, но это просто отдельная работа, отдельная профессия. А пока у нас вот такая гуманитарная Москва.
Об истории создания спектакля
Можешь немного рассказать про историю появления спектакля?
Больше не могу! Я больше не могу! (Смеётся). Прочитала пьесу, влюбилась в пьесу, как раз в этот момент думала, надо ли нам делать второй спектакль, если надо, то какой, и как-то все время я что-то пыталась придумать. Это было такое выдуманное из головы решение.
А как ты ее прочитала, ты была знакома со Светой Петрийчук или…
Нет, я была ридером на Володинском фестивале – она участвовала в программе, посмотрела там читку и связалась со Светой. Дальше я уже ждала Любимовку, чтобы сделать читку, дальше мы уже заявляли это как будущий проект.
Редкий режиссёр так тесно работает с драматургом. Расскажи, как ты это видишь, почему ты так делаешь, почему для тебя это важно?
Во-первых, я сама работаю с текстами – как драматург, журналистка и так далее. И потому я понимаю, что для меня это не просто абстрактный текст, который я нашла на улице, когда речь идёт про живого автора. То есть для меня это в первую очередь вопрос этический, человеческий. Плюс, нам хотелось доработать эту пьесу. Разумеется, мне нужно было спросить драматурга, согласна ли она, чтобы мы сами собрали дополнительные материалы. Мы договорились, что я заранее ей буду все показывать, все утверждать. Там был момент, когда исламские духовные иерархи нам сказали: дело, безусловно, ваше, но мы бы на вашем месте вот этот кусочек убрали, потому что он не очень правдив. Он документальный, но претендует на то, чтобы говорить об исламе в целом, а это не практикует никто, это какой-то конкретный идиот сказал.
Это про слова имама?
Да, слова имама – какой-то конкретный, не очень адекватный человек наговорил «за все правила, за все законы». Поэтому адекватный имам нам сказал, что вообще-то так не делает никто. Вот, и мы, разумеется, спросили у Светы – Света, можно? Света сказала – можно. Это этика, по-моему, базовая.
Актрисы тоже писали, искали материалы. Ты как-то в этом участвовала как куратор, как вдохновитель?
На всех этапах мы это делали вместе. Они приносили материал, мы его отбирали, компилировали. В двух случаях нам нужно было лично поговорить, например: у нас должен быть монолог журналистки, мы понимаем, что из головы его не напишем, поэтому мы попросили Лену Костюченко, которая одна из лучших в этом смысле. Два раза мы встречались, расспрашивали – она очень подробно рассказывала, и многие вещи мы взяли из ее монолога – где-то фактуру, где-то сюжет, историю. Я, скорее, как такой шоураннер, редактор выступала – довести, дописать, где-то сформулировать, отредактировать. И расставить, как нам было нужно – от и до. Монологи, так получилось, стоят от самого выдуманного из головы до самого абсолютно-документального, где нет ни одной буквы выдуманной. Последний монолог – монолог женщины, которая там была и вернулась. И отсидела. Который самый страшный – рассказывающий о том, каково это на самом деле. Они там все мечтают, предполагают и так далее, а она рассказывает, как это на самом деле происходит.
О работе с художником и пространстовом
Было ли у тебя сразу представление о том, в каком пространстве ты будешь это делать, или нет?
Все, что я придумывала, я придумывала для совсем другого пространства, потом мы быстро-быстро переносили его в Боярские палаты… Боярские палаты, конечно, для нас уже живые, у нас уже с ними некоторые отношения – вот у меня сейчас там три спектакля. В них чуть-чуть не хватает воздуха для этого спектакля. Он получился очень плотный – это может быть и хорошо, но мы играли в Екатеринбурге, где не было такой бифронтальной рассадки, там была вполне классическая чёрная коробка и зрители – и вот удивительно, что он по смыслам ничего не потерял. «Финист» странным образом везде встаёт и адаптируется там сам. Для этого ничего не надо делать. Он остается тем же спектаклем, с теми же смыслами и акцентами, и он оказался таким… возибельным.
Хорошо, что он такой мобильный, адаптируемый! Спасибо.