Юлия Каландаришвили

"Воин", Молодежный драматический театр «Первый театр», Новосибирск

Как вы попали в «Первый театр» Новосибирска? Почему спектакль «Воин» был поставлен именно здесь?

Сначала я была приглашена на Володинский фестиваль «Пять вечеров», который проходит в Театре «На Литейном» в Питере. Там есть специальная программа «Первая читка», где представляют пьесы современных драматургов. Я делала читку пьесы Маши Огневой «Воин», и так мы познакомились с Машей. Где-то спустя год у меня был в жизни период, когда я решила некоторое время не заниматься театром, но внезапно мне написала Маша, что новосибирский «Первый театр» очень хочет поставить спектакль по её пьесе. У театра был грант на постановку, затягивать было нельзя. Получив сообщение Маши, я поняла, что очень хочу поставить этот спектакль, так он и появился. 

Чем вас привлекла пьеса Марии Огневой?

В этом случае у меня скорее был вопрос не в выборе, а в согласии. Мне было интересно попробовать сделать этот спектакль, а я не берусь за случайные работы, так как считаю, что каждая работа – это твой личный поступок. Но в пьесе «Воин» меня многое зацепило. Для меня эта пьеса про вопросы, которые не имеют ответов. Самый главный вопрос: «Зачем?». Это главный вопрос для подростков. Зачем так происходит? Зачем я появился на свет? Зачем мир так устроен? И я на протяжении всей работы решала вопрос «зачем?»: Зачем была война? Зачем людям устраивать и решать конфликты? Зачем расти? Зачем встречать и терять людей? Зачем я это делаю?

В спектакле актёры играют подростков. Какие сложности были на репетициях? Как удалось «вернуть» уже повзрослевших людей в подростковый возраст?

Всегда самый сложный момент в театре для детей – найти такой прием, чтобы не играть ребёнка. Когда дети приходят в театр, и видят, что взрослые люди пытаются с них что-то копировать, подражать, у них возникает недоверие. Мы решили найти, в чём мы ещё подростки, и что в нас острее всего из подросткового периода осталось, поэтому в этой пьесе возникли еще и документальные монологи. То есть действие пьесы перебивается монологами актёров, в которых они рассказывают про себя. В основном это монологи довольно болезненные. И когда мы нашли в этом материале себя, такого, какой ты есть, что в тебе от подростка до сих пор живёт, что в тебе до сих пор болит, мы поняли, где там мы. И через это понимание мы пришли к персонажам. 

В спектакле затронуто много тяжелых тем: война, смерть, социальные проблемы. И ваша позиция – предельно честно говорить с детьми о сложном. Как воспринимают спектакль подростки?

Я, к сожалению, не имею возможности наблюдать каждый спектакль. Но с «Первым театром» у нас сложились очень тёплые отношения, и я не чувствую себя от него оторванной. Ребята мне часто звонят и рассказывают о людях, которые приходят на наш спектакль. Из того, что я знаю и что я видела на премьерных показах, могу сказать, что подростки воспринимают постановку остро и эмоционально именно потому, что в ней много личного. У нас было опасение, что этот долгий, неразвлекательный спектакль будет сложно смотреть детям. (Подростков принято считать детьми, хотя это не совсем так, как я считаю.) Давать установку, что нужно чем-то взять их внимание и зацепить их искусственно, я считаю совершенно неправильным. Здесь только прямота работает. Даже не честность, а прямолинейность, в каком-то смысле может грубая прямолинейность, но это одна из черт подросткового периода, когда ты рубишь топором, есть только да и нет, есть только чёрное и белое. Поскольку мы оголяли и обнажали наши собственные сомнения, происходит честный отклик, и зачастую неожиданный. Подростки не только соболезнуют персонажам, когда с ними происходят трагические вещи, но и радуются, когда происходит что-то, за что можно порадоваться. Здесь широкий спектр эмоций, но что мне нравится от контакта этого спектакля со зрителем, то, что он всегда воспринимается остро. На этом спектакле много и смеха, и слёз. Нам удаётся диалог. 

В своих предыдущих интервью вы подчеркивали, что не ставили документальный спектакль о Чеченской войне, что это спектакль не про войну, а про людей. Понимают ли это взрослые зрители? Получилось до них «достучаться»? Или они идут на спектакль со своими ожиданиями? 

Его невозможно воспринимать как документальный спектакль. Мы намеренно от этого отходили, мы совершенно не педалировали исторический контекст, его не так много. Здесь про человека во время войны, про человека, который растёт и развивается, когда вокруг него происходит острый конфликт. Чем мне нравится выбор именно этого контекста в пьесе, тем, что война там настолько абстрактная, что она превращает эту проблему в глобальную. Если взять, например, тему Великой Отечественной войны, все подошли бы к ней со своими стереотипами. А Чеченская война оставляет нам один вопрос, который я озвучивала в начале – «зачем?». Безусловно, мы исследовали этот конфликт, смотрели много интервью, документального материала, нас разрывало изнутри, это очень неисследованная тема. Когда я впервые эту пьесу взяла, я просто стала расспрашивать знакомых и незнакомых людей, что они знают про Чеченский конфликт, они не знали ничего. И это для нас большой бонус. Потому что мы говорим про войну как некое мировое явление, а не просто о том, что когда-то и с кем-то произошло. Это про то, что происходило, происходит и будет происходить. 

В вашем спектакле минимальна сценография, а костюмы героев слегка несуразны, как и сам подростковый возраст. Как вы взаимодействовали с художником? Какие идеи закладывали? 

Мы сначала делали читку и понимали, что у нас минимальные возможности, и сначала так получилось из необходимости. А когда у нас уже появилась возможность сделать декорацию, мы поняли, что нам не нужно отходить от первоначального плана, потому что скупость, бедность, пустое пространство и ощущение себя в пустом пространстве очень многое давали актёрам. Изначально задуманы были серые свитера, которые близки к эстетике фильма «Брат». Для нас с этим фильмом многое перекликалось. Потому что там тоже 90-е годы, герой тоже вернулся из Чечни, в фильме тоже про поиск того, что такое современный герой, и потому что там рок 90-х, которого в спектакле очень много – это поэтическая линия, которая была мне нужна в этой истории. 

Вы ставите спектакли в разных театрах страны. Нет ли желания осесть в одном театре? 

Это очень своевременный вопрос, я его как в своей голове сейчас решаю. Мне давно говорили, что у меня есть один путь в жизни и не надо ему сопротивляться, – это делать свой театр. Но на протяжении долгого времени я думала: «Чёрта с два». Я слишком понимаю, что такое делать свой театр и что будет мешать мне его делать. Но в этом сезоне я уже выпустила пять премьер и один концерт, и думаю, что мне надо что-то в жизни менять. Кажется, мой путь привёл меня в тупик, в котором есть только один выход – это делать своё. Но потребность делать своё должна в тебе родиться, это не должно произойти только «на сопротивление». Локально делать спектакли – это одно, каждый раз раскрываешь для себя какую-то новую тему, её исследуешь. А делать свой театр – это всё-таки создавать свой мир. И создавать его таким, чтобы в нём могли жить и расти другие люди. В принципе, за этот сезон у меня уже было несколько предложений осесть, но я чувствую, что не могу это делать в том русле, в той же системе, в какой я и так существую. Что завтра будет, я не знаю, но сегодня у меня первый выходной за сезон. Сейчас я немножечко подышу воздухом и решу что-нибудь. 

Уже второй год ваши спектакли попадают в программу фестиваля «Золотая маска». Что это вам дает как режиссёру?

На самом деле, это не имеет глобального значения. Но это дает мне возможность увидеть свой спектакль, увидеть людей, которые далеко и которых я люблю. В прошлом году мне «Золотая маска» подарила встречу с моими хабаровскими актёрами, в этом году мне это подарит встречу с моими новосибирскими актёрами. Для меня самое ценное, что есть возможность встретиться со своей работой.