Насколько чувствовался зазор между героями Достоевского и героями, переосмысленными в контексте нашего времени? Как вы их находили, легко ли было представить их сейчас?
Ян Латышев: Конечно, между героями и происходящими событиями тогда и сейчас появляются какие-то большие зазоры, потому что то, что было для того времени весомо и как-то задевало, сейчас может ровным счетом не стоить ничего, это не является какой-то преградой. Например, на ком ты женишься и прочее. Какая разница, на ком я женюсь сегодня? Поэтому, когда мы переносили действие, мы сталкивались с такими историческими моментами. Ведь для чего вся эта актуализация и перенос – для того, чтобы данный сюжет и события преподнести максимально близко зрителю, чтобы он понял систему координат, в которой мы находимся.
Наталья Серкова: Да, очень продолжительное время у нас длились застольные репетиции.
Ян Латышев: Андрей Михайлович же сделал свою инсценировку, и мы очень долго рассуждали на эти темы, делились своими идеями, мыслями, впечатлениями из жизни. Многие монологи персонажей родились из прямой речи артистов на разборе и вошли в спектакль почти дословно. Мы разбирали темы насилия, абьюза, харрасмента, христианства и веры: каким образом они раскрываются сегодня? А с другой стороны, есть вещи, которые нетленны: зависть, алчность, гордыня. Они равнозначны, что там, что здесь. Поэтому у каждого артиста зазор между ним и персонажем был разный. Мне лично Гаврила Ардалионович Иволгин очень далёк и мне было тяжело, потому что я не такой человек, я не так воспитан. Я не истероид, не такой уж эгоцентрик, чтобы идти по головам, ненавидеть всех, козни строить. Поэтому мне было сложно.
Тимофей Мамлин: Произошло соединение персонажей Достоевского с нашим взглядом на них и современность. Поэтому получился такой текст и в итоге спектакль, где нет Достоевского в чистом виде. Это Достоевский плюс мы плюс Прикотенко плюс время, то есть такой симбиоз.
Ян Латышев: Классический текст, к сожалению, уже почти не работает в чистом виде. Он работает как стилизация, жанр, как базис какой-то, оно уже слышится по-другому. Поэтому возникает желание приблизить, дописать, понять все эти мотивы близко к нам. Мне кажется, это только дополнительно раскрывает каждого из наших персонажей.
Тимофей Мамлин: Это просто разговор с людьми на их языке, то есть на том, на котором говорят сейчас. Если бы мы говорили языком Достоевского, ничего не меняя, то, наверное, между нами был бы какой-то барьер. А так нет барьера, во-первых, языкового, потому что мы говорим современным языком и затрагиваем темы сегодняшнего дня, а, во-вторых, нет барьера визуального, потому что зритель сидит очень близко, актёр буквально на носу у зрителя.
Наталья Серкова: Изначально было две девушки на роль Варвары Ардалионовны Иволгиной, и когда мы только начинали работу, во время застольного периода это был совсем другой персонаж: другой характер, говор другой, раньше это была такая волевая жёсткая женщина. Но постепенно во время репетиций мы начали искать персонажа, и это вышел абсолютно другой человек, не тот, который изначально задумывался. Это, наверно, хорошо, потому что вот тут вот и произошло соединение персонажа и актёра. Огромное спасибо режиссёру, который дает свободу и не застраивает сразу характер персонажа. Если у актёра есть какие-то мысли по поводу персонажа, он может это привносить в свою роль.
Был ли во время репетиций простор для поиска и индивидуальной работы над ролью или вы больше доверились режиссёру и выбранной им траектории?
Н.С.: У режиссёра всегда должна быть траектория. Если он не будет знать, куда он ведет нас, то и непонятно, куда мы придем. Мне кажется, что Андрей Михайлович, зная траекторию, просто делал вид, что ему где-то необходима помощь и в свое видение добавлял наши предложения, и тогда рождался персонаж, какой-то образ, рождался спектакль.
Я.Л.: Выбор траектории как раз был на застольном периоде, когда мы поговорили, пообщались и путем диалога режиссёр создал этот текст, сам его написал. Потом уже этюдным методом и через нас мы пробовали что-то на сцене. Что-то отсекали, что-то приносили и в итоге все наслаивалось и обрастало.
Т.М.: Наш режиссёр во многих ситуациях идет от актёра. Он видит тебя вот таким и раскрывает тебя, он не насаждает тебе свое мнение. Это обычный театральный поиск, в котором и режиссёр, и актер могут высказаться.
Я.Л.: Естественно, он вынужден иногда что-то застраивать, но у него есть такая замечательная способность, он может в какой-то момент сказать: «Да! Не пойдет так… Сделаем так, как ты говоришь». Он может признать, что неправ. Ведь актёр находится внутри спектакля, он чувствует его. Это внушает доверие.
Н.С.: На самом деле, это очень сложный процесс. У меня это первая серьезная работа с Андреем Михайловчичем и очень важная и ценная. В этом театре у меня еще не было настолько серьёзной работы с ролью. Мы очень долго искали этот персонаж, в какой-то степени он рожден в муках. Сначала мы долго искали внешний вид, потом то, что внутри персонажа. Это опыт, который двигает актёра дальше.
Я.Л.: Когда мы только начинали работу, я вообще думал, что буду Рогожиным. Потому что и по фактуре, и по всему я прямо Рогожин. Но Андрей Михайлович сказал: «Нет. Давай на сопротивление пойдем. Давай будешь другим вообще. Так интереснее». И мне тоже это интереснее в итоге.
Т.М.: А ещё он любит детали. Вот не идёт, например, процесс, не находится персонаж, не выстраивается сцена и тут находится какая-то мельчайшая деталь, которая двигает. В моем случае это были туфли. Как только я надел эти прекрасные дорогущие Gucci, вдруг проклюнулся персонаж. Я зацепился, грубо говоря, за эти туфли и мы начали это дальше развивать.
Н.С.: Помню, у нас одна репетиция полностью была посвящена мне и моему костюму. Это было такое испытание. Надо было найти детали, образ персонажа, и от него уже двигаться. Я очень много раз переодевалась, это были и костюм, и платье, и ночнушка, и халат – чего я только не надевала. И когда я надела этот прозрачный свитер и колготки, мы поняли – ну вот. Это обычно очень долго длится. Ребятам повезло – у них костюмы за миллион рублей.
Я.Л.: Да, это внешние детали, которые также очень сильно работают в сочетании с внутренними. То есть надо найти какое-то качество персонажа и упиваться им.
Учитывая, что текст менялся и дописывался во время репетиций, вы могли что-то привнести туда уже в процессе работы?
Т.М.: Там есть зона для импровизации. Я даже дописал большой абзац и не сказал об этом. Я прямо выдал это на репетиции, и режиссёр сказал: «Какой интересный текст, как классно я написал…». А я говорю: «Андрей Михайлович, это мой».
Н.С.: Даже сейчас на спектаклях я иногда слушаю Яна, когда у нас диалог и думаю: «Так, что сегодня будет интересного? Ну-ка, послушаем». Это всё равно влияет на тебя во время спектакля, когда ты не знаешь, что сейчас выдаст твой партнер по сцене. Рождаются какие-то живые эмоции.
Я.Л.: У нас с Андреем Михайловичем уже есть такой опыт в «Социопате», мы там сами пишем и переписываем свои монологи. Добиться бы здесь такой свободы, потому что её здесь все равно меньше. Надо же соблюдать конъюнктуру персонажа, это очень тонкая вещь. Что будет на показах в Москве, я тоже пока не знаю. Я еще придумываю, выбираю эти средства художественной выразительности, смотрю на мир, на новости и прочее. Это великая возможность и одновременно великое наказание, потому что надо очень точно это найти.
В «Старом доме» уже давно идет разговор о современности через переосмысление классических произведений. Чем полезен этот процесс переосмысления артисту? Не интереснее ли фиксировать нового героя через современную драматургию?
Я.Л.: Обращаться к вечным сюжетам – это диалог со временем, с самим собой из прошлого и самим собой из настоящего.
Т.М.: И ты знаешь, что перед тобой сильная мировая драматургия, проверенная временем, с заложенными не одним и двумя, а десятками смыслов и пластов. На мой взгляд, современная драматургия не дает такой глубины и простора. Найти сейчас пьесу, которая по масштабу была бы хоть как-то сопоставима с тем же «Идиотом», крайне трудно, к сожалению.
Я.Л.: В том то и дело, что уже столько сыграно, столько снято кино и прочего и прочего, то есть есть такой общий огромный контекст, что хочется выйти за его рамки, проанализировать и при этом создать что-то новое, передать свое видение, то, что еще не находили.
Т.М.: Сначала ты погружаешься в персонажа таким, каким его написал автор. Пытаешься понять его жизнь, его логику поступков, то время, которое влияло на него. Потом ты отсекаешь лишнее, что-то, что уже неважно и не работает в наше время. Оставляешь то, что важно на сегодняшний день и можешь добавлять уже какие-то новые смыслы. Поэтому это какая-то более объемная работа.
Я.Л.: К тому же, ты борешься со штампами, с какими-то клише.
Т.М.: С тем самым контекстом, который персонаж за собой тащит.
Я.Л.: К объёму добавляется анализ: что же в героях остается действительно архетипического? Та же гордыня или алчность, та же похоть или всеобъемлющая любовь. Это интересный и сложный процесс.
Как, на ваш взгляд, раскрывается тема христианства в актуализированном сюжете «Идиота»? Обсуждали ли вы природу личности князя Мышкина в современном контексте?
Т.М.: Мой персонаж находится в прямом противоборстве с этой темой и с князем Мышкиным. Конечно, там история, мягко говоря, несколько изменилась, по сравнению с классическим текстом, но, по сути, в финале у меня это такой апофеоз роли. Я понимаю, что я в какой-то степени соавтор этого финального огромного монолога, потому что многие вещи там родились из наших бесед, рассуждений про кризис религии, про то, важен ли и нужен ли сейчас этот человек, как он может повлиять на других людей и реальность. В случае моего персонажа, возникают большие вопросы, имеет ли это все смысл? Это такой прямой конфликт с образом Иисуса в лице Мышкина.
Я.Л.: Мой персонаж, наоборот, вступает в прямое противоборство с антихристом, будучи при этом не самым чистым человеком. Я вообще олицетворяю порок. Я определяю для себя свою миссию, как показать зрителю, насколько человеческая природа может быть низкой, и при этом полстраны в таком положении находится, и понятно, чем это обусловлено. Как остаться человеком? Где тут вера, где спасение? Я как раз показываю это, что настоящей веры и любви нет в этом персонаже. А у меня есть, и мне его безумно жаль, я сострадаю ему. Но если бы я его встретил на улице, я бы его очень сильно ударил.
Насколько помогал и определял существование на сцене мир, который создал художник?
Н.С.: Когда первый раз мы пришли в зал, где убрали все кресла, и ещё не было этих стальных листов, было только черное пространство, нам казалось невозможным тут что-то играть. А потом, когда появились стальные листы, все стало совсем иначе.
Т.М.: Пространство неспроста зеркальное. Я глубоко не погружался в мысли художника, но мне кажется, что это та самая площадь Сан-Марко, в которой отражается собор, когда её затапливает. Он отражается и вверх, и вниз, то есть это такое пограничное место между мирами: между земным и небесным. Вот все эти персонажи находятся в пограничном состоянии: между религией и её кризисом, между добродетелью и пороками, между деньгами и бедностью, между прошлым и будущим.
Я.Л.: Я вообще удивляюсь Ольге Шаишмелашвили, нашему художнику, потому что каждая её работа — это абсолютно разные пространства и атмосферы. Это невероятно нам помогает, потому что это абсолютно другое сознание на каждый спектакль, другой способ существования каждый раз. Помимо зеркальности, о которой сказал Тимофей, у нас в устройстве сцены, как и в устройстве крестово-купольного храма, заложен крест, такие пролеты. Задумывалось изменить целиком пространство, потому что это необходимо для широты, долготы, чтобы всё пересекалось.
Есть ли в вашей роли точка наивысшего сопротивления, которую вы ощутили во время репетиций и проходите из раза в раз в спектакле?
Т.М.: Для меня есть какая-то точка, высота, в которой и твоя собственная роль, и спектакль в целом должны уйти из горизонтальной плоскости в какую-то вертикаль. И каждый спектакль – путь к этой самой точке, чтобы и спектакль и сама история взлетела в космос. На мой взгляд, из разбора, разучивания, проигрывания каких-то бытовых вещей вся история должна взлететь, и каждый спектакль – путь к этому взлёту.
Н.С.: Было тяжело во время репетиций в самом начале, но сейчас не менее тяжело. Работа до сих пор идёт, она идёт постоянно и, наверное, это самое важное для актёра, когда режиссёр тебя не оставляет, помогает, и вместе с этим растёт твоя роль.