После премьеры «Прозы» вся Москва гремела о том, что появилось что-то новое, очень сильное и необыкновенное. Стала ли для вас постановка «Прозы» особенным этапом и событием в жизни?
Конечно, это событие, потому что это большая работа, но не скажу, что моя жизнь как-то после этого изменилась. Для меня это четвертая опера, и это, конечно, этап жизни, но не поворотный. Понятно, что я как автор слежу за тем, что дальше происходит, и мне приятно, что «Проза» идёт в репертуаре. Для меня и сценографа Марины Алексеевой стало сюрпризом, что эта работа имеет интерес у публики. Признаться, мы думали, это будет очень мрачная, тяжелая эстетически и психологически история, непонятно кому интересная. Оказалось, что это не так.
Насколько изменился спектакль за полтора года?
Никак не изменился. Тут никуда не денешься – есть нотная партитура, по секундам прописаны свет, видео и прочее, трудно что-то поменять. Но и желания такого нет – нам с Мариной Алексеевой еще на допремьерных прогонах нравилось, как все работает, мы и в театр пришли, зная по секундам, сантиметрам и тактам, где что будет. Коррективы были лишь в некоторых инженерных решениях на месте, за что спасибо Дмитрию Довченко, руковоившему изготовлением декораций.
Вы говорите, что это уже четвертая опера (три предыдущие – «Синяя борода» в Петербургском Планетарии, «Два акта» в Государственном Эрмитаже, «Сверлийцы» в Электротеатре Станиславский). Вам полюбился этот жанр за время работы с ним?
Я люблю работать с вокалом, голосом. Понятно, что опера – жанр, в котором материал доносится, прежде всего, вокальными средствами. И зачастую какие-то истории и сюжеты музыкально заключаются в такую форму, какая предопределяет общий дрейф замысла к жанру оперы. Это не превоначальный импульс, как, скажем, у Вагнера – написать оперу. Просто тобой овладевает какая-то идея, и потом обнаруживается, что самый верный способ ее реализовать – в опере. То есть импульс исходит от идеи, а не от жанра. Так же и с режиссурой – я не просто так взялся ставить «Прозу» сам, режиссура в данном случае связана с музыкальной идеей, является ее продолжением. Очень важно, что я работал с людьми, не только профессионально, но и по-человечески включенными в создание этого спектакля. Там и мамлеевская тема сложная, и технически петь это трудно, поэтому реализовать это на достойном уровне можно было только с неравнодушными исполнителями, понимающими, что и зачем они делают. Ансамбль N’Caged и Хор Электротеатра оказались в этом смысле ударниками и передовиками.
Какие ваши любимые оперные композиторы? Классические.
Я не могу себя назвать опероманом в привычном понимании – ходит, следит, не пропускает, знает сюжеты из закулисья. Но периодически оказываюсь в театре, что-то слушаю дома. Есть какие-то близкие вещи с юности, и мне интересны их новые интерпретации. Набор довольно стандартный для советского ученика ДМШ и постсоветского студента консерватории. Другое дело, что с открытием для себя новой оперы, то есть того, что печётся вот сейчас, у нас на глазах, вектор интересов сместился. Вот недавно я был на премьере «Фиолетового снега» Беата Фуррера на либретто Владимира Сорокина в берлинской Штаатсопер. Впечатление мощное, в том числе у моей дестяилетней дочери, которая хлопала громче всех. И дело не только в том, что мне нраится музыка Фуррера, но и что это совершенно новый материал, распознающий какие-то важные и скрытые для иных художественных инструментов обстоятельства окружающей нас текущей реальности.
В «Прозе» соединились два автора и два героя – чеховский Егорушка и мамлеевский Ваня. Они стали единым целым, и это сплетение историй получилось очень гармоничным. Что общего у Чехова и Мамлеева? Если отвлечься и не смотреть на идеально подходящих двух героев. Есть общие идеи, смыслы в их творчестве?
Мне кажется, это писатели, предельно безжалостные к той жизни, которая их окружает, и к читателю. Я имею в виду ранние чеховские рассказы, тяжелые, вынимющие на свет божий скелеты из шкафов – почему человек себя так ведет, какие у него мотивации, что внутри него руководит его действиями. Это относится и к прозе Мамлеева.
Какая основная проблематика у «Прозы»?
Я считаю, что там есть отчетливый политический акцент – как ничтожество становится «владычицей морскою». Как человек, нажимая на нехитро устроенные рычаги манипулирования, становится маленьким божком и поглощает сознание, волю и жизнь других людей.
Какие взаимоотношения у власти и искусства?
Власть пытается приручить искусство, чтобы оно власть обслуживало. Для нее важно, чтобы искусство не активировало в людях критическое отношение к реальности, не учило их думать. Человек должен быть простым и ясным, получать готовую картину мира с правильно расставленными героями и сюжетами – ровно то, чем травит головы наших сограждан телевизор. Все остальное власти не нужно. Разве что гламур, обслуживающий часы досуга и иногда прикидывающийся серьезным искусством.
Как думаете, почему к творчеству Мамлеева на сценах так редко обращаются?
Потому что Мамлеев не писал пьес. И мне кажется, что у мамлеевского языка какая-то очень интровертная природа, текст как бы переваривает себя изнутри, так что кино- или театральным режиссерм очень трудно к нему пристроиться. Не говоря уже о композиторах.
Удивились ли вы номинации на «Золотую Маску»?
Не удивился. Что лукавить, понятно, что опера удалась и номинация на «Золотую Маску» – естественное продолжение ее жизни в репертуаре Электротеатра. Так что спасибо экспертам «Золотой маски», что не обошли вниманием эту работу.