Поздравляю с номинацией! Как ощущения?
Ой, это было странно. Я как раз заболела очень сильно, лежала. И мне позвонили ребята из труппы и сказали, что я номинирована, аж три раза. А я с температурой огромной, не сразу поняла, что к чему (смеётся). Ну а потом уже стали в сетях сыпаться поздравления, как будто свадьба случилась. Началось осознавание.
О ключевых образах спектакля
«Триптих. Автопортрет» построен на том, что через осмысление образов трёх людей ты находишь собственное «я». Расскажи немного, как получилось, что именно эти три личности стали паззлом в твоём автопортрете?
Когда передо мной внезапно встала задача поставить первый в моей жизни моноспектакль, я думала, о чем мне хочется поговорить. Мне казалось, что тогда, в мои 27, это рано – поднимать какие-то очень серьёзные темы. Как будто для того, чтобы поставить моноспектакль, нужно до седин дожить. А я так, «просто попробую».
Но мне хотелось быть максимально честной, поговорить о чем-то, что меня действительно волнует.
У меня тогда уже было соло Фриды Кало, поставленное по её картине [«Автопортрет с обрезанными волосами», 1940 г. — прим. ред.], по её внутреннему состоянию, по сложной и горькой любви к Диего [Ривера — прим. ред.], несмотря ни на что… Я провела несколько дней, листая энциклопедии по живописи, и в какой-то момент поняла, что мне хочется сделать такой хореографический триптих – три картины, которые складываются в одну, в мой автопортрет, в котором я могу обнажиться максимально и, одновременно, во многих символах спрятать что-то очень личное.
А почему эти люди? Фриду Кало я полюбила очень давно, как-то интуитивно её почувствовала. В районе 2011 года у меня была череда очень тяжелых операций, в том числе полостная. Это был такой период в жизни, когда я долгое время испытывала дикую, продолжительную боль, потому что ситуация была тяжелая и прогнозы не радовали. Это было время, когда я чувствовала себя очень одинокой в этом опыте проживания крайней степени боли. Знаю, конечно, что бывает по-разному, но вот именно этот опыт я как будто не могла передать, ни вербально, ни как-то ещё. И я никому такой опыт не пожелаю, когда ты от физической боли не можешь ни есть, ни спать, ничего. Просто лежишь и ждёшь рассвет, даже до конца не понимая, зачем.
Всё закончилось наилучшим образом, я восстановилась после операции. Но отпечаток остался, я была в депрессии. И Фрида меня спасла. Я совершенно случайно познакомилась с её историей, с её искусством, с её обезоруживающим глубоким одиночеством и с желанием жить несмотря ни на что, каждый божий день. Для меня Фрида – именно про жажду жить. Она экспрессивная. На картине мы застаём момент, где она отрезала себе волосы, когда Диего в очередной раз ей изменил. Она как будто всё время пытается прорваться к нему, расплескивается вовне. Она как струна, постоянно себя выстраивает. Словно что-то ломается, но она не сдаётся. И линия позвоночника, как сталь, идет через всю её часть.
К Чайковскому я сначала даже не знала, как подступиться, как соприкоснуться с ним с точки зрения танца. Я почувствовала его усталым, закрытым, отрешённым. Мы застаем его в таком опьянении, в бессилии, в бесконечной любви к тому, что он создаёт и не может не создавать, не может остановиться. Сквозь него как будто текут потоки, и это мне очень близко, у меня бывают такие состояния. Это одновременно и вдохновляет, и истощает.
Чайковский для меня очень интроверсивный, тонкий и чувствующий творец, он создавал потрясающей красоты музыку. В детстве я ходила с мамой на балет, а потом еще долго пропевала про себя «Русский танец». Россия – это страна, где я выросла, я безумно люблю природу, культуру, национальный дух, и для меня «Русский танец» их соединяет и отражает.
И был Хазрат Инайят Хан. Он для меня связан с темой войны, и в моей жизни была страна с военными действиями. И всё это меня не отпускает, чувство горечи, чувство потери. Есть сцена, где я строю песочные города, в память о городах, что были разрушены, разбомблены, в память обо всех унесенных жизнях. Для меня вся эта сцена о принятии того, что такое явление тоже, к огромному сожалению, бывает. Как это принять и как это простить?
Для меня вообще все начинается с принятия. Принятия себя таким, какой ты есть, чтобы двигаться дальше, любить каждый день, каким бы он ни был. Жизнь – это же бесценно. И как-то надо было расшириться и принять войну.
И тогда появился Хазрат Инайят Хан. Я прочитала его труд, суффийская философия – всё есть вибрация, всё есть Вселенная, всё взаимосвязано. И если Фрида вовне, Чайковский внутри, то Хазрат – про расширение в бесконечность. Когда что-то триггерное происходит, мы сужаемся в одну точку. Мне нужно было это расширение.
О работе с символами
Ты человек, который очень трепетно относится к символам, в твоих работах никогда нет просто декоративных элементов. В «Триптихе» есть несколько предметов, с которыми ты много и вдумчиво взаимодействуешь. Расскажи, как они появились и что символизируют?
Первым появился стул, он пришел из картины. И постепенно, по ходу создания всего спектакля, стул стал точкой возврата, якорем. Когда я его переворачиваю – я переворачиваю для себя горизонт, прохожу некоторое взросление. Но при этом мне не хотелось делать просто танцы со стулом, поэтому с ним у меня самое минимально необходимое взаимодействие. Самое важное в нём – это незыблемость. У него есть его место, с которого он никуда не двигается. Он в правой половине сцены, как точка, которая все время движется в будущее.
Потом мне понадобился инструмент, с помощью которого я смогла бы показать, что Маша [Герцберг, вторая исполнительница — прим. ред.] имеет полную власть над пространством. И я нашла его в торшере, который в то же время создаёт миры, является солнцем, подчеркивает свет и тень. Где-то он молчит – во всей части войны нет света. Где-то наоборот – он единственный луч, с помощью которого я могу проявить себя, свой профиль.
Когда рождался Хазрат Инайят Хан, я почувствовала, что ощущаю пустыню, засуху, и в противовес понадобилась живительная влага. Вода оживляет пространство и стирает все отпечатки войны, и в то же время на бордовой рубашке она становится кровью. Поэтому она там. Воду, конечно, выносит Маша, потому что именно она имеет на это власть.
Какая роль у Маши? Кто она в этой работе?
Мне нужна была в этой работе сила, сила безоговорочная, власть над всем и вся. И я поняла, что это должен быть перформер. Мне виделся именно женский образ, ведь она выносит живительную воду, это обращение к женскому началу.
Наше взаимодействие виделось мне максимально бесконтактным, танцевальные дуэты в этой работе неуместны. У нас дуэт, но он другого рода. Она постоянно управляет мной и пространством. Это не ради того, чтобы кто-то там походил просто для красоты.
С Маши всё начинается – она выносит мне стул. Она даёт точку меня в пространстве, в котором уже есть торшер, а, значит, есть свет и тень, миры и Вселенные. И в этом пространстве начинаюсь я. Она как божество, как царь и раб, она может услужить, может создать, может одарить, как она одаривает водой.
Мы только один раз оказываемся так близко, что я пытаюсь до неё дотронуться, но в остальном во всей работе я её не вижу, у меня нет никакой возможности. Ракурсы специально так выстроены. Для меня это про взаимодействие с богом или с высшими силами – я могу ощущать, но не могу коснуться. Оно не в моей власти, но оно есть.
В спектакле есть момент, когда ты обращаешься к работе с текстом и голосом. Сначала есть сцена с беззвучным монологом, потом звучит песня. Что это за песня, почему выбрана именно она?
Я вообще не люблю манипуляции и провокации. Но я выбрала быть честной в этой работе, и поэтому возник монолог. В какой-то момент я подошла вплотную к тому, что нет таких инструментов, которыми я могу выразить то, что должна. После войны, после пролитой крови, после прощения, каков бы был мой следующий шаг? Я не нашла ни символа, ни жеста, что подошёл бы мне. Я понимала, что сказать вслух я не смогу, но я попытаюсь этим поделиться. И тогда появился беззвучный монолог.
А когда я пришла, наконец, в зерно себя, потому что вся работа выстроена так, чтобы я пришла к себе, мне не захотелось танец, мне захотелось голоса. Во мне как будто есть какая-то скрипка. Я люблю петь, для меня это способ создать вокруг себя энергетическое поле, как кокон, который укутает, защитит и поддержит. Так и возникла эта песня. Я пою «Йерушалаим Шель Захав», это знаковая, очень трепетная песня для евреев. Там поётся «Иерусалим из злата, позволь мне быть скрипкой в твоих руках». Для меня это очень совпадает с любовью к жизни, к существованию, я просто прошу позволить мне быть скрипкой и творить, звучать.
Еще небольшой фрагмент есть в спектакле, в самом начале, до Фриды, я в нём тоже спрятала некоторые свои паттерны, он как такой порожек, с которого я иду дальше. И этот фрагмент я работаю под вокал, под свой голос в записи. Это тоже такая точка связи меня со мной.
О сегодняшнем дне и контексте восприятия спектакля
Что бы ты пожелала зрителю, который идет смотреть твой спектакль?
Я бы предложила отпустить все предубеждения и ожидания. Подступиться чистым, чтобы услышать и увидеть то, чем хочет поделиться художник – не только я, а вообще любой хореограф современного танца. Нырнуть в это, как в бескрайний океан, и позволить ему тебя нести.
Почему этот спектакль должен быть сыгран сейчас?
В этой работе я делюсь собой настоящей. В своем жизненном опыте я прошла путь, в котором, к сожалению, у меня была необходимость обработать и принять такие явления, как война и потери. И каждый раз в «Триптихе» я пытаюсь это сделать, обнажая себя до последнего стежка, обращаясь к образам трёх творцов, трёх мастеров, соприкасаясь с моим чувствованием их энергии, мудрости, мировосприятия, чтобы найти силы жить с этим дальше. Я каждый раз пытаюсь это сделать, и это оказывается удивительным и почти невозможным. Мне кажется, сегодня поиск ответа на вопрос «как жить с этим дальше», столкновение с разным уровнем потерь, попытка адаптироваться, найти силы и вдохновение продолжать жить, оставаться собой во всех этих стремительных и кардинальных изменениях, которые происходят с нами, становится актуальным, как никогда. Поэтому да – «Триптих» как будто специально был поставлен для людей, живущих именно сейчас.