С чего началось ваше знакомство? Видели ли вы спектакли Петра Юрьевича до того, как стали с ним работать?
Я видел один его спектакль до этого, «Маленькие трагедии» в рамках нашего пушкинского фестиваля. Честно говоря, на меня это не произвело большого впечатления. Это было ярко, необычно, но, наверное, слишком необычно. Понадобилось время, чтобы понять и этот спектакль, и что это за режиссёр. Потому что новое входит в жизнь не сразу, не скачком. Как написано в священной книге, «никто, пив старое вино,не захочет тотчас молодого, ибо говорит, старое лучше».Был период привыкания к Шерешевскому, потом уже, когда начали работу над «Ревизором», мне стали интересны и другие его спектакли.
Вы работали с разными режиссёрами, что на ваш взгляд, отличает Петра Юрьевича, может быть в творческом методе или в работе с актёрами?
Сегодня для меня Шерешевский – один из самых лучших режиссёров из всех, с кем я работал за сорок лет в театре. Лично мне он интересен тем, что в его спектаклях можно выразить себя наиболее полно. Выразить все свое существо – дух, душу, интеллект, жизненный опыт, какие-то позиции, какие-то принципы, за которые не жалко постоять и, может быть, даже пострадать. Это стало возможным ещё и потому, что Шерешевский оказался во многом близким и в мировоззрении, в понимании смысла человека в истории. Я вдруг обнаружил общность в отношении к событиям сегодняшнего дня, к проблемам и вопросам, которые встают сегодня перед людьми. Как у Пастернака: «Во всём мне хочется дойти до самой сути». Если исследовать эти проблемы вместе с Шерешевским, то становится видна та самая суть, до которой так хочется дойти, и кажется, что вот-вот ответишь на какие-то главные вопросы.
То есть взаимопонимание с Петром Юрьевичем вы сразу нашли?
Нет, не сразу, конечно, да и сейчас, наверно, нет абсолютного взаимопонимания. Я не всегда и не сразу понимаю его, он, мне кажется, не всегда слышит меня. В принципе, это нормально. Мне чрезвычайно интересно, как и что он думает о сегодняшнем дне, и тут есть много точек соприкосновения. И при этом Бог дал ему именно режиссерское мышление, способность воплощать на сцене главные свои мысли. Он – режиссёр именно по призванию, по дарованию и, я бы сказал, по обязанности перед Богом и людьми.
Приходилось ли вам ранее работать в постановках по «Ревизору»?
Только в институте. Когда-то в ГИТИСе в отрывке играл Хлестакова. Хотя очень давно хотел «Ревизора» в нашем театре.
В спектакле Шерешевского основной план – это видеоплан, там работают камеры. Создаёт ли это сложности? Дисциплинирует камера актёра, диктует ли она особые условия существования?
Никаких особых сложностей нет. Хотя действительно, все это очень похоже на кино, хотя и своеобразное. Если говорить о постановочной стороне, то получается некое онлайн-кино, даже скорее репортаж. Репортажность моментально приближает происходящие события. Способ существования максимально реальный. В фильмах, где есть документальные конструкции, они тоже диктуют свой способ актёрского существования: там не нужна яркость, броскость, выразительность. Так и здесь: всё происходит реально, «здесь и сейчас», когда оценки требуют скорее подтекстов, нежели каких-то внешних выразителей.
Диктует ли это камера? Диктует скорее сам спектакль, а камера (вернее, камеры) – одна из составляющих спектакля. Камера становится партнёром и получается очень сильный эффект.
Получается, что отчасти, это такой «Ревизор»-вербатим? Не на сто процентов, но….
Нет, конечно не на сто процентов, Гоголь остался. Уже двести лет мы испытываем Гоголя на прочность. Рассказанный таким языком, приближенным к вербатиму, «Ревизор» оказался актуальным и точным, он и это испытание выдержал, значит, он задел такие струны, которые в человеке останутся навсегда. Это свойство классики.
Говорят, что театральный персонаж, в котором мы можем увидеть своего рода манифест времени или поколения – это шекспировский Гамлет. В шестидесятые Гамлет – это романтик, в семидесятые – это циник. Соответственно и спектакль выстраивается во многом от трактовки этого образа. «Ревизор» в этом плане более статичен? Означает ли это, что наше общество за двести лет никуда не ушло?
Почему же? Ушло и движется. И «Ревизор», конечно, совсем не статичен. Ведь и сценический Хлестаков за эти годы менялся. Сохранилось много описаний (да и педагоги, которые видели, рассказывали) Хлестакова Михаила Чехова, у которого «легкость в мыслях необыкновенная» была, кажется, главной чертой. И дальше Хлестаковы-вертопрахи прыгали из спектакля в спектакль.
Но вот у Шерешевского является Хлестаков-циник, для которого нет ничего святого. Жуть и оторопь имя ему. (Мне трудно представить циником Гамлета, да и не видел я такого Гамлета). С Шерешевским стало понятно, что цинизм Хлестакова вложен самим Гоголем, и вот теперь он сдетонировал. Наш Хлестаков, отлично сыгранный Камилем Хардиным, – образец сегодняшнего цинизма. Для него цинизм – среда обитания, где он дышит, спит, ходит в душ, потребляет – еду, женщину, алкоголь – и чувствует себя, как дома. Для него соврать, украсть, и поблудить – как огурец откусить.
И вот, кстати, очень знаменательно! Минувшей осенью мы играли «Ревизора» в Новороссийске. После спектакля ко мне подошла зрительница, благодарила, говорила, какой у нас прекрасный театр, какие мы хорошие актёры, и вдруг: «Но ведь у вас нет Хлестакова!». И стала говорить, что Хлестаков у нас – ничто, пустое место, «ни рожи, ни кожи»: «Ведь должны же были вы, все остальные, попасться на его удочку. Но у него и удочки-то нет!» Вот! По сути, она выразила то, что представляет из себя нынешний Хлестаков – пустое место, на которое повелись все во главе с городничим.
Я сейчас вспоминаю другого «Ревизора», увиденного еще студентом. В Москву приезжал Театр Сатиры из Софии. И когда в первой сцене все вышли в современных костюмах – это был шок. Сейчас уже неприлично играть классику в историческом, а тогда это было сногсшибательно. Но вот городничий объявляет, что к ним едет ревизор. И все начинают лихорадочно переодеваться в костюмы той эпохи. Хохот в зале поднялся неимоверный. Они натягивали на себя мундиры, фраки, пояса, а все это не по плечу, не по росту, не по брюху, трещит по швам и сыпется. Как совесть, которую вдруг достали из дальнего чулана.
Получается, у Шерешевского герои – не маски, не гротесковые типажи, они наделены способностью к психологическому переживанию.
Да, они приближены к нам, такие хорошие ребята. Шерешевский придумал, что в начале спектакля все сидят за столом, отмечают Машенькино окончание школы. На ней лента «Выпускник», всё прекрасно. За столом все свои, милые люди. Я, вернее, мой Земляника, играет на гитаре, мы поем «Поднявший меч на наш союз…» Окуджавы, потом его же «Виноградную косточку».
Значит ли это, что все эти чиновники, и Земляника в том числе, смогут измениться, осознать свои поступки, раскаяться? Или в сговоре с совестью они зашли слишком далеко?
Слишком далеко зашли. И прошли точку невозврата. До какой степени надо быть готовым прогнуться, какому еще Хлестакову поверить, чтобы пройти это точку? Фактически Хлестаков насилует дочку городничего на глазах у родителей, и спектакль кончается смертью городничего. Но не тот ли это случай, когда смерть физическая наступает уже после смерти души?
Говорят, что актёр – это адвокат своей роли. Оправдываете ли вы Замлянику, сочувствуете ему?
Адвокат своей роли – это перепев известного «играешь злого – ищи, где он добрый». Действительно, без создания некой системы внутренних оправданий ни одну роль не сыграть. Все, даже негодяи, хотят хорошего. Ведь и Земляника стучит на ближнего исключительно из благих побуждений, чтоб было как лучше. И в этой своей гражданской позиции он честен, искренен и обаятелен до последней степени. Но на этом сценическая адвокатура заканчивается. Все-таки задача актёра не защитить персонажа, а быть достоверным.
Вот, кстати, сейчас у нас на выпуске новый спектакль Шерешевского «Село Степанчиково», где у меня роль Фомы Опискина – персонажа весьма одиозного. И вопрос, быть ли мне и здесь адвокатом своей роли, снова возник. «Давайте так, – подумав, ответил Петр Юрьевич. – Вы будете адвокатом, а я прокурором». Мне это понравилось, на том вроде бы и порешили. Но в результате, по-моему, и режиссёр, и актёр остались и тем, и другим.