Ольга Тимошенко (далее О.Т): Мне кажется, мы исследовали не совсем удушье, а нехватку кислорода. Если учитывать, что мы вышли из карантина, наполненные новыми ощущениями, думаю, в это исследование мы вошли уже какими-то обновленными людьми, и просто хотелось посмотреть, как это отразилось в нашем теле.

Алексей Нарутто (далее А.Н.): Тут ещё важный момент, что рефлексия случилась очень быстро. Сразу после карантина мы уехали на Станцию [арт-площадка в Костроме – прим. ред.] ставить эту работу и через поиск пришли к исследованию ощущения пространства: насколько оно схлопнутое или разомкнутое? Это очень важный момент, который вышел из исследования. Мы изучали пространство внутреннее и телесное, пространство, в котором ты существуешь, то есть твоё место. Насколько ты понимаешь, что есть искусственно созданные ограничение для твоего тела и сознания? Представь, что у тебя есть окошки, маленькие такие, как бойницы, в пространство вовне, где ты видишь весну, возможность свободы, возможность дыхания. Но ты не в тех обстоятельствах, в которых ты можешь этим всем воспользоваться.

Можете с профессиональной точки зрения описать словами, как эти ограничения сказались на телесности? Что поменялось в теле людей?

О.Т.: Всё (смеётся). Даже обменные процессы, которые мы не можем наблюдать и контролировать, например, как циркулирует жидкость. У всех это происходило по-разному, так как всё зависит от психофизических особенностей человека. По себе я точно могу сказать, что какие-то застойные процессы в теле проявились максимально. Я даже не могла предположить, что отсутствие банальной ходьбы на ежедневной основе может настолько сказаться на обменных процессах. Не говоря уже о том, что ты выходишь из формы, даже если занимаешься дома. Это совершенно отличается от того, как ты работаешь в зале и коммуницируешь с партнёром. Это зона, которая тебя кардинально по-другому раскрывает. Для танцовщика необходимо двигаться, и мы практиковали регулярно. Но в период карантина я многие вещи в себе переоткрыла, исследовала и даже технически улучшила. С другой стороны, тело много потеряло за этот период. Мне кажется, у меня некоторые процессы не восстановилось до сих пор. Что-то такое в организме сломалось, с чем теперь приходится жить.

А.Н.: Все люди на Земле сейчас находятся в ситуации посттравматического синдрома. С недостатком кислорода атрофируются мышцы. Это то, что происходило с нами всеми, и у всех было желание в любых обстоятельствах оставаться живыми, мобильными, найти этот кислород, хоть какую-то долю. Но в однушке, в двухкомнатной квартире ты гран-жете не прыгнешь. Ты не имеешь этого кислорода. Если ты принц, возможно, у тебя есть пространство. Но большинство из нас не принцы и не принцессы, мы обычные люди, у которых не было ни воздуха, ни пространства, ни сил практически ни на что. Но мы пытались, насколько возможно, цепляться за человеческое проявление через образование, практики и другие попытки развить себя, сидя «в темнице сырой».

О.Т.: То, что я чувствовала сама, – это возникновение какого-то нового вида страха, который мы никогда не испытывали. У всех был безумный стресс, неопределённость и страх перед несвободой… Вокруг, конечно, не война, но иное состояние, новые условия, в которых мы никогда не находились. Этот страх был вдохновением для работы над нашим спектаклем.

Как эти телесные изменения вплелись в вашу хореографию? Что именно вы взяли?

А.Н.: Я не смог прыгнуть гран-жете (смеётся). В спектакле показаны конкретные ограничения по движению, по работе в пространстве, по тому, как ты можешь двигаться. Какие-то телесные физические кошмары. Странно говорить, что я падаю на грудь, потому что из моего тела выходит воздух, хотя отчасти это так. Но в целом это один из принципов, как формировался код, который мы собрали в процессе импровизации.

О.Т.: Мы вышли из карантина с новым телом. Многие вещи рождались интуитивно, и невозможно четко себе сформулировать, какое движение что может значить. Это какое-то полотно, которое ткётся из твоих ощущений. Конечно, как хореографы мы всё чистим и достаем говорящие моменты, но было много эманирующего текста, который говорил о каком-то неописуемом состоянии. Даже по прошествии времени не совсем просто это состояние сформулировать. Мы всегда докручиваем свои работы, и со временем в спектакле появляются нюансы, которые добавляют ему ещё больше объёма, потому что наше восприятие ситуации, этого периода, нас и социума в этом периоде тоже меняется.

А.Н.: Тело долго молчало, мы пришли на площадку, и оно само заговорило и что-то договаривает сейчас. Есть ощущение, что мы так и не вышли из этого карантина.

О названии и смыслах

Хочется поговорить о названии. С каким настроением оно родилось? Ведь, с одной стороны, рыба во льду выносливо преодолевает трудности и оживает, а с другой стороны, слово «выбор» может читаться как отчаяние.

А.Н.: Закину еще многозначительности: это всё равно, что трава, которая сама себя косила. В этом есть безвременье, в котором содержится и надежда, и пессимизм. Может, это будет спойлером, но в один из последних показов мы получили отзыв зрителя, что в финале складывается ощущение, что Оля ещё выберется из этого льда, а я уже нет. В этом смысле у нас финал открыт. Каждая смотрящая рыбка сама поймет, выберется она или нет.

О.Т.: Поскольку название такое поэтичное, сложно сказать, что мы его создавали в каком-то определённом настроении. Как раз в названии круто, что оно высвечивает настроение зрителя. Моё нынешнее настроение таково, что рыба, которая выбирает лёд, – это та, которая выбирает чуть-чуть подзаморозиться, притвориться мёртвой и когда-то, возможно, оттаять. Конечно, выжидательная позиция не самая лучшая, но в большинстве случаев мы должны себя сохранять максимально гуманным способом. Есть достаточно широкая рамка, в которую зритель может погрузиться и порефлексировать над своими переживаниями. Здесь есть очень большая возможность для зрительского отражения, и мне это в принципе в искусстве нравится.

А.Н.: Интересно подумать о том, что это диптих предыдущей нашей работы, «Тоннель памяти голодного лиса», где тоже есть итоговый континуум. В той работе исследовался феномен оттепели, а здесь мы «притворяемся шлангом».

О.Т.: Лёша упомянул «Тоннель», и можно сказать, что сейчас идёт наш период социальных исследований. Если говорить про наши первые работы, они были больше замкнуты на нас, друг на друге, то есть композиционно это петля, в которую мы приглашаем зрителя. А «Тоннель» и «Рыбы» шире по взгляду.

Исследуемый контекст подразумевает довольно точечную проблематику во времени и пространстве. То есть несмотря на неопределенность, всё равно было понятно, что карантин не вечен и скоро люди будут вспоминать о своём заточении с ностальгией. Как вам кажется, как художник должен ориентироваться и реагировать на такую быстро меняющуюся действительность?

А.Н.: В мире идей ничего не увядает. Все импульсы, все триггеры, все моменты, которые художник воспринимает своей кожей, пусть он находится в отрицании или голой душой и нервом бросается в ситуацию, не исчезают. В любом случае он является неким фильтром, ситом или лакмусовой бумажкой того, что происходит вокруг. Художник – это живой человек, и он особенно жив, когда он работает со своим телом и через тело говорит. То, что он создаёт, мимолетное, ускользающее искусство, которое сегодня ты видишь, а завтра будто его и не было. Но это не значит, что вселенная его не запомнила.

О.Т.: Думаю, художник должен работать, как может. Для нас… Хотя когда я говорю «для нас» – это тоже большое обобщение, потому что есть Лёша, есть Оля, у каждого есть свои представления, которые меняются со временем. Часто в одной работе присутствует и одна, и другая точка зрения, мы стараемся их дружить, даже если они различаются. Карантин – это новая реалия. Да, она была какое-то время назад, но ощущение несвободы никуда не исчезло. Свобода в творчестве раскрывалась художниками веками, всё зависит от исторического контекста, в котором художник находится. Все вещи, которые мы пытаемся исследовать, это, условно, не про ценник на айфон, а про человека и его борьбу и преодоление, поиск счастья в широком смысле, гармонии и возможностей для жизни. Это вневременные человеческие вещи.

Описание спектакля в нынешних условиях меняется радикальным образом, слово «несвобода» теперь воспринимается более остро и больно. Как вы думаете, прозвучит ли ваша работа сейчас как-то иначе по сравнению с премьерным показом?

А.Н.: Да. Что тут ещё скажешь?

О.Т.: Мы уже показали спектакль 2 марта, то есть в новых реалиях, и это для нас уже совсем другая работа. В спектакле появляется много каких-то еще смыслов, так как меняется общемировая ситуация. Мне кажется, круто, что у нас есть возможность порефлексировать над вещами, которые нас окружают, и мы даем зрителю возможность что-то увидеть и что-то почувствовать.