Когда я посмотрела ваш спектакль, мне сразу стало интересно, как вообще происходит работа с детьми и подростками, ведь ваш театр, если я правильно понимаю, состоит по большей части из них. Как они воспринимают театр?
Я просто с ними общаюсь на равных, и для них это даже не столько попытка поставить спектакль и какая-то гонка за ролью, а процесс. Такой процесс и взаимодействие, в которых тебе трудно, но классно. И поэтому у нас нет составов с ограничением по возрасту. То есть во всех спектаклях репертуарной труппы театра задействованы актёры от 14 до 35 лет вперемешку. И вся работа строится таким образом, что все делают всё, так возникает доверие. Мы вместе всё пробуем, и поэтому нет ощущения какого-то диктаторства. Плюс для меня очень важно, что все актёры занимаются в театре бесплатно, это дополнительное образование, кружок. Обычно это платные истории, а у нас бюджет.
Получается, они и декорациями, и реквизитом тоже занимаются?
Да, конечно, у нас никого нет же. У нас есть три педагога, мы при обычном Доме культуры. Актёры пробуют параллельно разные театральные профессии, потому что у нас нет никаких звукооператоров, швеи, слесарей или еще чего-то такого. Мы сами себе слесари. Как в любом непрофессиональном театре, мне кажется.
У всех ребят, которые занимаются в вашем театре, есть родители, я предполагаю…
Нет, не у всех есть родители, у нас есть сироты, дети из детского дома, разные ситуации.
В таком случае хорошо, что у этих детей есть театр.
Ну да, хотя я не ощущаю, что это какая-то миссия. Просто так получается.Наш театр на окраине города, в таком районе… в Москве же наверняка тоже есть какой-нибудь район, про который говорят: о, ну понятно, он вот оттуда… И делают скорбное лицо.
Менее благополучный, если я правильно понимаю.
Да, но при этом к нам вот за эту линию благополучия приезжают заниматься со всего города. И, конечно, раньше это была какая-то местечковая организация, сейчас через весь город мотаются по полтора, по два часа, потому что хотят у нас играть у нас, хотят смотреть нас.
У вас в театре есть и дети, и взрослые… кстати, там на сайте было написано: сто детей, некоторым из них 35 лет.
Да-да-да, так и есть. Я думаю, что никаких взрослых не существует.
Из того, что вы рассказали, получается, что в том, как вы выстраиваете работу со взрослыми и с детьми, разницы нет, и все работают приблизительно на равных. Значит ли это, что так же, как вы объясняете взрослому человеку, взрослому актеру там какие-то нюансы, так же вы объясняете и подростку?
Да, абсолютно. Когда ты разговариваешь с взрослыми, ты понимаешь, у них гораздо больше зажимов и комплексов, чем у подростков, хотя, казалось бы, подростки – это сгусток комплексов. Это не так. Самые крутые – это именно подростки. Они всем телом реагируют на неправду. Со взрослыми сложнее. Понтуются, что ли. Поэтому с ними надо, как с мелкими. Мне кажется, самый главный ключ – это самоирония и юмор вообще во всем, а особенно в педагогике.
Они, по-моему, у вас очень свободно и откровенно общаются, судя по записи на вашем канале. Понятно, что дети где-то шутят и прикалываются, но так любопытно высказываются.
Они не боятся быть дураками.
Если говорить именно о спектакле «Три четверти», пришлось ли рассказывать ребятам про эпоху 90-х, было ли что-то им непонятно в тексте повести?
Да, я им рассказывала, так как это всё-таки отчасти мое детство. Конкретно в повести Анны Красильщик есть подсказки, что это 90-й год. Для того, чтобы прочувствовать какие-то моменты поведенческие, я им очень много рассказывала того, как было, но тема, которую мы играем, по сути не изменилась: принятие подростком своего взросления через этот мир – такой же болезненный процесс. Немного сместился временной диапазон. К примеру, я им рассказывала, что в 14 лет я понять не могла, что существует секс, я правда не знала и меня это действительно не интересовало. Потом на меня эта информация свалилась, и я не знала, что с ней делать. Но, благо, у меня была старшая сестра, и как-то мы разобрались. С родителями, к примеру, у нас никогда не было такого разговора. Если по телевизору, например, шёл фильм, где кто-то целуется взасос, мой папа экстренно переключал канал, комментируя, что показывают какую-то фигню. Это всё меня сейчас очень смешит, и мы можем с мамой пошутить даже в околоинтимную сторону, а тогда мне реально казалось, что со мной что-то не так, раз мне интересны эти темы. Что со мной какая-то хрень происходит.
А удавалось ли вам заметить, изменилось ли что-то в отношениях между детьми и родителями за те десятилетия, которые прошли с 90-х, изменилось ли что-то в их разговорах про сексуальность, делятся родители этими вещами или это всё ещё табуированная тема для всех?
Мне кажется, что это тоже не меняется от того, что меняется время. Сейчас информация сама по себе стала доступнее детям, и родители, я думаю, понимают, что каждый ребёнок уже после десяти лет понимает, что такое секс. Ну, то есть не реально понимает, а как бы считает, что понимает, будем так называть.
В повести Ани Красильщик мне очень понравилось то, что у главной героини случились серьёзные разговоры с мамой, что она не боялась спросить у неё, что такое презерватив, зачем заниматься сексом. То есть это реальный диалог со взрослым. Мама не уходит от этих разговоров и на равных говорит с ребёнком. Мне кажется, это самое крутое и важное, что может быть, – честный диалог без осуждений.
Но вот я сейчас работаю в школе и, к сожалению, понимаю, что существует такая старая закалка, причем это не о возрасте человека, а больше про его мозги, мне кажется, люди бывают старыми и в двадцать лет. И если им сказать: ребят, давайте вести адекватные уроки полового воспитания в школе, это же будет хорошо…
А они пугаются и говорят, что нельзя.
Они пугаются, они говорят «давайте еще и геев позовем», сразу навешивают на тебя штамп, ярлык и что у них там принято.При этом есть учителя, которые ходят к нам на спектакли , начинают что-то анализировать. Еще и говорят: «Спасибо, вы на такие темы с ними разговариваете, потому что мы не можем». И потом отметают стереотип о том, что если играют подростки, то это драмкружок. И есть площадка для важных и нужных тем.
«Три четверти» я, конечно, очень боялась выпускать в свет именно потому, что трусила перед ханжеством. Есть те, кто говорит, что «ни в коем случае нельзя такоооое выставлять на сцену», подобных людей немного, но они всегда есть.
То есть они просто говорят: нельзя такое показывать?
Конечно, бывало на обсуждениях, что человек даже не может сказать слово «секс» или «интим», или «презерватив». «Вы говорили ну вот на такие вот… эээ… темы…».Меня удивляло, что пожарная реакция случалась у людей, которым не десять лет, а там шестнадцать, двадцать. Такая начинается игра в пуританство.
Это подростки и молодые люди так высказываются? Я представила себе картину, в которой взрослые люди пытаются доказать, что такого быть не должно.
Обычно это подростки, которые пришли со своим преподавателем. Он ребёнок, который находится под влиянием учителя и в ожидании пятёрки. И если Людмиле Степановне не нравится, то и мне не нравится, значит, меня похвалят. Такую педагогику я не люблю.
Но при этом, даже если у зрителя всё тело сопротивляется происходящему, ни один человек не уходит без мыслей на тему взросления. Даже если это максимальное «нет», даже если это «ни в коем случае», даже если он не смог произнести ни одного слова, тем не менее: чувак, просто подумай об этом, это есть, тебе с этим жить, и жаль, что тебе совсем не с кем об этом поговорить, раз тебя так сильно от этого всего трясет.
Скажите, вы делали «Три четверти» с позиции взрослого или ребёнка? Я немножко поясню. Когда вы занимались самой постановкой спектакля, то отталкивались от того, как вам бы хотелось, чтобы с вами поговорили, то есть с подростковой позиции или со стороны взрослого, который хочет максимально грамотно рассказать, или это происходит? Или, может быть, был микс?
Это очень классный вопрос, мне никто его не задавал. Я ставила с позиции ребёнка. Я очень много думала о себе, вспоминала. Безусловно, с ребятами мы разговаривали. В спектакле воплотилась моя мечта о том, чтобы со мной когда-то поговорили, чтобы я чуть раньше поняла, что со мной всё в порядке.
На самом деле очень любопытно, до последней сцены есть ощущение, что родители – такие же дети, как и взрослые, то есть такие же неловкие, зажатые, со своими сложностями внутри себя. И взрослые, и дети на самом деле пугаются всех этих тем и не очень понимают, что с этим делать.
Ну, мне так и кажется, что все родители – дети, и чем сильней родители стараются из себя строить взрослых, тем они дальше от этого взросления. И в спектакле родители близки к какому-то подростковому психофизическому состоянию… Скорее даже мама, чем папа. Папа всё равно как-то чуть понейтральней. Они там как-то шутят, прикалываются наравне, не ставят себя выше дочери. То есть всё в балансе, это и приводит к здоровым взаимоотношениям. Они могут расставаться, могут соединяться и так далее. То такое преодоление – она от своей мамы так или иначе отдаляется, и они «больше не подружки». Я думаю, это тоже крутая позиция, что там мама прописана именно такой – своей, они могут друг другу сказать «я по тебе скучаю», будучи жителями одной квартиры.
Да, это тоже очень трогательный момент был. Расскажите, участвовала ли как-то Анна Красильщик, автор повести, в спектакле, были ли с ней какие-то разговоры или вы просто взяли произведение и уже с ним работали?
Ой, да, это была вообще с моей стороны дурацкая история. Когда я два года назад нашла эту книжку, то начала искать Аню Красильщик, чтобы сказать ей о том, что хочу поставить спектакль. И уточнить некоторые моменты. Я не нашла, но и не сказать, что интенсивно искала. Любительским театрам искренне кажется, что авторам, вот этим звёздам, нет дела до нас, любителей.
После одного фестиваля Аня Красильщик узнала о том, что мы поставили спектакль. Можно сказать, что меня сдали.
Мы списались с Аней. Я очень боялась скидывать ей видеоматериал, но в итоге скинула. Она написала очень трогательный пост в Фейсбуке о том, что это была её первая книжка, которую она выпустила, и она считала, что книга никому не зашла, и не стала дописывать вторую. А тут появляемся мы, она смотрит спектакль, говорит, что плакала, потому что мы точно всё сделали, угадали всё, что было. Потом мы узнали, что частично повесть автобиографична.
Я приезжала в Москву, мы во МХАТе показывали другой спектакль. Мы с Аней пересеклись, она подписала нам книжку. Написала спасибо нашему театру за то, что вернули ей веру в себя. И какой-то прямо голливудский хеппи-энд.