Прочитав эту пьесу, вы испытали сомнения или знали точно: надо ставить?
Я точно знал, что её нужно ставить, но я был уверен, что нужен новый текст по этой пьесе на русском языке, потому что то, что люди делали в семнадцатом году и в сорок пятом, собственно, сто лет назад, это другое образование, другая ментальность, другое восприятие. Но сама идея – она классная. Поэтому я был уверен, что надо делать это на русском языке в новой транскрипции, в новом решении. Собственно, что мы и сделали.
Я знаю, что ваш сын переделывал либретто для оперы и у него это замечательно получилось.
Он не просто переделывал, он писал. То есть, текст либретто – это текст, который поют певцы. А текст, который поют певцы – это не перевод, это абсолютно новый авторский текст.
Расскажите, вы вместе продумывали трансформацию текста?
Трансформация текста в его голове. Моя задача была чисто режиссёрская, потому что изменялась концепция образов. Были куски хора и некая музыкальная составляющая, которую я переделал в меццо-сопрано, трансформировал для того, чтобы эта партия была основной, и она такая и получилась. Собственно, Дарья Рябинко, исполняющая роль комиссарши шахты Занзибар, и номинирована. Такая сквозная линия, которую мне хотелось провести, – она и произошла.
Вам не кажется, что сюжет вашего спектакля намекает на сложную ситуацию в нашей стране, связанную с рождаемостью?
Вы знаете, это вообще очень актуальная тема. И спектакль очень позитивный, ведь он начинается с того, что «рожайте детей!» и заканчивается тем, что «рожайте детей!». И та история, которая произошла, она показательна, мы ставим её в пример, как не надо. То есть, как фарс, как шутку.
В начале оперы один из актёров спектакля в роли шахтёра вбивает гвозди в пианино. Как родился этот образ и постоянно ли так происходит?
Да, это постоянно происходит. Образ родился у меня буквально за три часа до спектакля. Ну а, собственно, зачем шахтёру пианино? Только для того, чтобы в него гвозди вбивать. После этого там возник ещё один образ виолончели. Одна из артисток хора, взбунтовавшаяся жена шахтёра, вырывает виолончель у музыканта и разбивает её на глазах у изумлённой публики. Технически эта виолончель, конечно, бутафорская, но один в один похожа. Это тоже вызывает некий шок.
Изменилась ли как-то работа с актёрами, когда они поняли, что мужчинам придётся ходить на каблуках в женском платье?
Они знали об этом. Потому что если Терезия превращается… Ведь у Пуленка только сопрано. Это высокое сопрано, которое поёт и Терезию, и Терезия. То есть, приделав просто бороду, женщина поёт. Но я подумал, что, наверное, будет эффектнее, если это будет всё-таки Терезий, это будет тенор. И это действительно здорово получилось, прям ярко и это хорошо. Ну а мужу, которому рожать детей, ну а почему же ему каблуки не одеть? Куда ему деваться, бедному?
Ваш спектакль проходит в лофт-проекте но, по факту, это место очень похоже на бункер – тёмное помещение с кирпичной кладкой. Как реагируют зрители, привыкшие к оперному залу?
Очень хорошо! Мы явно получаем нового зрителя. На этот спектакль приходят люди, которые вообще никогда в оперу не ходили. И выходят в восторге от того, что они это видят. Лофт-пространство – это другая составляющая. То есть, по сути, это иммерсивный спектакль. Потому что, попадая в это пространство, вы получаете другую атмосферу. Вы не сидите ножка на ножку в удобном кресле и оперном зале, не смотрите, что же такое вам сейчас предоставят на сцене. Вы находитесь внутри этого действия. Эмоциональный эффект, когда вокалист поёт рядом, в разы усиливается.
То есть, благодаря этому спектаклю у вас появился новый зритель? А старые зрители ходят на этот спектакль?
Конечно! Они были и там, и там. Восторг был у всех.
А были люди, которым не понравился этот спектакль?
Я такого не слышал. Понятное дело, что новое лофт-пространство должно быть раскручено и у нас там не один проект был, их много. Ведь «Груди Терезия» был первым. В этом сезоне мы сделали целую серию проектов и назвали это «Искусство в квадрате». Поэтому этот лофт-квадрат очень здорово работает. Это долгосрочный проект. Свою отдачу он даст ещё немножко позже, когда люди поймут, что есть ещё новая территория. Есть люди, которые приучены, что оперный театр находится по определенному адресу, а тут вдруг новый адрес.
Как вы относитесь к движению феминизма и что сами вкладываете в это понятие? Кажется ли вам оно важным?
Я отношусь к этому, как к некой истории, которая происходит внутри некого спектакля-фарса. И потом, я принципиально, когда мы писали либретто, заменил слово «феминизм». Мы придумали новое слово, смешное и странное – бабинизм. Вот как хотите, так его и понимайте. Слово «феминистка», которое было у Пуленка изначально, мы заменили на слово «амазонка». Так что Терезия поёт не «я не стану феминисткой», а «я стану амазонкой». По сути то же самое, но немножко по-другому. Поэтому мы не относимся к этому и не поддерживаем никакое движение. Задача оперы только та, которую поставил Пуленк: «рожайте детей». А все остальные движения находятся внутри фарсовой трансформации данной пьесы. Поэтому «поддерживаем то или иное движение» — нет, мы этого не говорим.
А сами вы как к нему относитесь?
Да никак. Ни горячо, ни холодно. Я понимаю, что это некая тенденция общества. Каждый человек имеет право на самовыражение. Если человек хочет самовыражаться таким образом, то что же в этом плохого? Ну и ради бога! Есть самоубеждения и самовыражение – наверное, в этом какой-то смысл.