Ваш спектакль – первая постановка третьей пьесы
Дмитрия Данилова. Почему вы выбрали именно этот текст?
Мне повезло, этот текст
мне прислал Паша Руднев. Он отправил мне его со словами: «Посмотри, Семён, мне
кажется, это твой материал». Поскольку Паша знает меня давно, у него возникло
ощущение, что это близкий мне материал. Я этот текст тут же прочитал и довольно
быстро поставил. Потому что как раз в это время у меня был запрос от
независимого красноярского «Театра на крыше». Так удачно сложились
обстоятельства.
Данилов работает с
«вычитанием героя». Есть набор людей, которые выражают мнения об отсутствующем
человеке – человеке, который покончил с собой, выпрыгнув из окна. Собираются
свидетельства о нём. Поскольку мы героя весь спектакль не видим, он вообще не
появляется, то в нашем воображении постоянно конструируется этот человек. И так
как показания от свидетеля к свидетелю меняются – они противоречивые, они
разные, начинается игра с нашим воображением. Герой всё время перестраивается,
переделывается, переконструируется. В этом случае фокус со сцены уходит в
зрительскую голову. Идёт работа со зрительским восприятием. А это то, с чем я
постоянно работаю в театре, что меня больше всего интересует.
Я часто работаю с
параметром отсутствия героя, отсутствия центрального персонажа, создаю некий
коридор возможностей и условий, при которых зритель становится соучастником,
сотворцом спектакля. Для того, чтобы спектакль сложился, собрался, он должен
собраться в зрительской голове.
Избранный вами путь отсутствия героя («метод
вычитания») кажется более трудным, ведь зритель привык видеть на сцене образец,
ориентир, ему необходимо направление…
Мне вообще кажется,
что интересно заниматься сложными вещами. Мы всё-таки взрослые люди. Нет ничего
более интересного, чем изучать самих себя. Что человеку интереснее всего? Он сам.
Мы можем изучать себя бесконечно – в разных обстоятельствах, условиях
раскрываться по-разному. Сталкиваясь с различным материалом, мы о себе узнаём
что-то новое. Играть в такую игру, когда мне предлагают исследовать собственное
мышление, процесс восприятия, перцепции, какие внутри моей головы возникают
процессы от манков, которые выставляются искусством, – это, мне кажется, довольно
увлекательно.
Что мне может сообщить
театр? Что есть добро, а что – зло? Вряд ли. Какой-то интересный опыт, который
я – как зритель – могу приобрести за время спектакля. Если этот опыт ещё
рассказывает не только о чьей-то чужой жизни, а включает меня в определённую
игру, в которой я исследую и своё восприятие, я такому спектаклю был бы очень
благодарен. Я никого, кроме себя, представить не могу, потому что нет
воображаемого зрителя. Я стараюсь создавать такие конструкции спектаклей,
которые мне действительно было бы интересно посетить самому.
По-вашему, Pop-up театр – это возможность в том числе
привлечь нового зрителя, который раньше в театр не ходил? Или это те же
театралы, но уставшие от позолоты и мягких кресел?
Когда я делаю
спектакль, я не думаю о том, какого зрителя хочу привлечь. Я думаю о том, что
мне интересно исследовать. Pop-up театр – это, во-первых, документальный театр,
погружённый в городскую среду. То есть site-specific – исследование, с одной
стороны, городского пространства, взаимодействие с ним, а с другой, –
разработка и продолжение работы со всевозможными документальными практиками в
театре. Это то, с чем я работал всегда. Но Pop-up театр ещё и независимый
театр, поэтому у него совершенно новая стратегия. Это эксперимент по
аккумуляции горизонтальных связей, проверка возможности создания такого театра в
России – при том, что у нас практически невозможен независимый театр. Pop-up
театр не подаёт на гранты, не ищет субсидий, он на 100% зависит от партнёрских
отношений и зрительского интереса.
Ещё примечательно, что
мы изначально не стремились получить свою площадку, у нас никогда не было
площадки. Есть спектакли, которые играются в пространствах современного театра
– блэкбоксах, но при этом большая часть спектаклей случается в городской среде:
в барах и на улице. Обычно в нашем театральном опыте site-specific –
какие-то замкнутые пространства. Это может быть плацкартный вагон: внутри
вагона мы делаем спектакль. Но внутри этого вагона мы сами – там нет других
людей. Там только люди, которые пришли на спектакль. Или какие-то заброшенные
заводы… Да, это живое пространство, но оно отгорожено от жизни. Не может
произойти никакой случайности.
То, с чем работаю я в Pop-up
театре, – принципиально живая среда, включающая в себя жизнь во всех своих
проявлениях. Если это спектакль в баре, то мы никогда его не закрываем, мы
просто входим в бар во время его работы, и там продолжают выпивать люди,
заходят новые. Там может случиться драка, может завязаться роман, встреча,
любовь – что угодно. Сюжеты, которые разворачиваются внутри бара или на улице,
включены в спектакль. Я это стараюсь делать довольно деликатно, не буквально –
«посмотрите на людей вокруг, какие они необычные». Нет. Просто это каким-то
образом начинает пульсировать, взаимодействовать с содержанием самого
спектакля.
Где-то люди вокруг
реагируют на спектакль. Если говорить про «Задержанного» о Сергее Довлатове, то
чаще всего на улице Рубинштейна есть уже подвыпившие люди, которые очень бурно
реагируют на нашего артиста в форме советского милиционера. Их живая
непосредственная реакция спектаклю не мешает, наоборот, каким-то образом его дополняет.
Зачем это всё? Чтобы
приобретать новый интересный неожиданный опыт. Есть тексты или идеи, с которыми
я работаю, и для того чтобы раскрыть, изучить материал, поработать с идеей, нужна
оптимальная форма.
Если репертуарный театр – замкнутая иерархическая
система, «атавизм», как вы говорите, то Pop-up театр – открыт: любому
материалу, месту, каналам восприятия… Есть ли у него границы? Или это театр
без берегов?
Границы есть у всех.
Границы наших возможностей. Мы не можем, например, сделать высокобюджетный
спектакль со сложными декорациями, задействовать дорогостоящую технику. У нас
очень минималистичный театр. Есть границы существующего законодательства,
которые лучше не нарушать. Но у мышления художника нет границ. Художник имеет право на
всё – в рамках существующего законодательства.
Есть границы только
нашего мышления: что мы можем себе позволить, что мы придумали, насколько
интересно позволили себе исследовать материал. Я убеждён, что искусство – это антропология,
а театр – одна из её самых мобильных действенных практик. Главные границы – это
наши мозги, устоявшиеся, затвердевшие нейронные связи, но учёные говорят, что
нам под силу их изменять, мне хочется в это верить.
Как бы высокопарно ни звучало, но, по-вашему, в чём
сила сегодняшнего театра?
В свободе. Мне
кажется, самая главная для нас всех тема сейчас – это свобода. Спектакль
«Свидетельские показания» состоялся в том числе и потому, что красноярский
«Театр на крыше», который сделали две девушки, потому что им захотелось, – это
независимый театр. От них пришло предложение, и я за очень скромные деньги
поехал туда делать спектакль, потому что мне важно было поддержать инициативу
независимого театра. Тем более, что он региональный. Мне кажется, они сделали
большое дело – и очень круто. При том консервативном повороте, какой случился и
продолжает случаться с нашей культурой, при зависимости крупных институций от государственной политики, очень важно выстраивать
альтернативные горизонтальные процессы, не инкорпорированные в вертикаль власти.
Я не говорю, что не надо работать с государственными театрами – диалог должен
продолжаться. Но в то же время очень важно развивать параллельные процессы и расширять
пространство свободы.