О метафизике текста
Свой роман Юрий Мамлеев написал ещё в 1960-е годы. Почему вы решили обратиться к нему именно сейчас, что значат «Шатуны» для современного человека?
Я поклонник Мамлеева с 2012 года. Всё у него прочитал. «Шатуны» выделялись: когда начал читать, сначала не понял, что это за книга, насторожился, а потом погрузился в текст и увидел — это знаковое произведение. Я тогда жил в другом городе. Всё было грязное, серое, ржавые троллейбусы… И возникла корреляция, всё совпало и внутри, и снаружи.
Когда меня позвали в «Балтийский дом» и предложили поставить материал, который хочу, я нашел в загашнике этот роман. Изначально я понимал, что «Шатуны» — совсем не театральный текст, побаивался, но он меня манил. Я не думал, что это может быть актуальным, что это похоже на наше время и т. д. Меня привлек язык «Шатунов» и мир этого романа.
По сюжету «Шатуны» очень схожи с «Преступлением и наказанием». Почему вам было важно рассказать историю морального наказания не через Раскольникова, а через героев Мамлеева?
Достоевского достаточно много ставят, это всё-таки расхожий материал, хоть и сложный. У Фёдора Михайловича классический роман: мы идем за героем, переживаем. Всё местами безумно, но всё равно разумно. А «Шатуны» — это какое-то странное нечто, своего рода духовная практика.
В тексте Мамлеева множество тем. Какая из них кажется вам ключевой?
Герои романа — Фёдор Соннов, Извицкий, Анна Барская, Падов, Куро-труп — желают постичь непостижимое. Для меня они — Раскольниковы будущего. Родион Романович пытался понять, «тварь ли он дрожащая или право имеет», и пошел на убийство: пришиб старуху-процентщицу и беременную Лизавету. У Достоевского это бытовое убийство, прикрытое социальными и политическими коннотациями, за которым следует покаяние. В мамлеевском мире нет раскаяния. Для Фёдора Соннова убийство и метафизический поиск странно соседствуют, а Анатолий Падов в конце романа встает из канавы и идет «с выпученными глазами по одинокому шоссе навстречу скрытому миру, о котором нельзя даже задавать вопросов» — метафизическое встаёт на место социального и политического.
О поиске сценического языка
Ваш спектакль впервые был показан в рамках проекта «Экспериментальная сцена. Плюс». В чём здесь эксперимент?
Только в том, что «Шатуны» — совсем не сценический материал. Мы взаимодействуем с текстом и пытаемся найти адекватный ему театральный язык.
На сцене стоят несколько стульев, ближе к заднику — одинокое пианино, всё «освещает»» огромная луна или солнце. Это напоминает абсурдный беккетовский мир, беспорядочный и нелогичный. Такое сценическое решение возникло сразу после идеи поставить Мамлеева, или вы к нему пришли постепенно?
Мы долго репетировали, пространство спектакля произрастало из проб. Всё из сора собиралось, что-то актёры предлагали, что-то сам находил. Стулья, например, из заброшенной воинской части на Васильевском острове: их случайно отдали, и я решил применить.
А как выбирали музыкальное оформление?
В спектакле много Вагнера и Малера — немецкая мощная симфоническая музыка. Но есть и Прокофьев, и Чайковский. Почему-то мне показалось, что эта музыка созвучна с героями романа, с шатунами.
Сразу стало понятно, что главного героя будет играть Алексей Кормилкин?
Это была очень долгая история. Предложив «Шатунов», я начал знакомиться с актерами «Балтийского дома». Говорил: «Не хотите ли вы принять участие? Вот такой текст». Мне было важно, чтобы актерам нравилось то, куда их втянули, чтобы было доверие. Не хотелось заставлять, принуждать кого-то. Такое сотворчество мне кажется современным.
На роль Фёдора Соннова планировался другой актер, но он отказался, и я не стал уговаривать: не захотел и не захотел. А с Лёшей мы были знакомы давно, со времен СПбГАТИ — мы параллельно учились. Я знал, что он сможет это сыграть, и позвал его в работу над спектаклем.
Мы с вами встречаемся в рамках внеконкурсной программы «Золотой Маски». Чего вы ждете от участия в фестивале?
Я привык просто работать: перед каждым спектаклем мы что-то репетируем, уточняем, разрыхляем. Но мне интересно, как отреагирует московская публика.