Спектакль был поставлен больше года назад. Изменился ли ваш персонаж за это время?
Конечно, изменился. Когда мы ставили, для нас это был некий шок… Хороший творческий шок, потому что итальянский режиссёр приезжает ставить к нам Пиноккио. Для нас это Буратино. Как мы в театре сейчас будем играть Буратино? Конечно, сначала было отчуждение от этого. Но в процессе репетиций стали понимать, что хочет режиссёр. Когда вышла премьера, лично я ещё не до конца понимал, что вообще происходит. А потом, когда пошли рецензии, мнения зрителей, я понял, что есть над чем работать и что улучшать.
Самое главное – я в этом персонаже нашёл себя. Здесь есть конкретные сцены из моей жизни. Например, когда Пиноккио сажают в тюрьму. Был такой случай, когда я в третьем классе попал в милицию первый раз. Совершенно был невиновен. Мы с пацанами кидали какие-то камни. Вдруг выбежал мужчина и побежал за нами, меня поймал: «Вы разбили мне окно!». В общем, так я оказался в милиции, как когда-то Пиноккио. Опять же жизненная сцена: когда старшеклассники меня обманули. Мне рассказали: пойдем сдадим макулатуру – а у меня был целый балкон этой макулатуры – купим жвачку. В общем, я пропал на полдня. Телефонов тогда не было, родители меня искали. Конечно, жвачки я не получил. Меня обманули. В спектакле есть очень философские аспекты: смысл и бренность бытия. И социально-политические: неравенство любого вида, взаимоотношения человека с государством. И психологические: испытание дружбой, испытание предательством, страхом, надеждой. И через весь спектакль лейтмотивом проходит самое огромное потрясение для человека – смерть. Сама смерть, её частая опасная близость, попытки её избегнуть и неизбежность смерти, в конце концов…Когда работаешь, понимаешь, насколько это всё-таки актуально. От этого приятнее. Ещё приятнее, что это находит хороший отклик у зрителя. Неоднозначный спектакль. Зрители делятся: кому-то вообще не нравится, кто-то не понимает, а кому-то очень хорошо заходит.
Вы сказали, что для вас это всё равно сначала был Буратино. А сейчас, когда вы играете этот спектакль, вы помните о том, что это наш старый добрый Буратино или для вас это совершенно другая, новая история?
Это совсем другая история. Мы стараемся всё больше и больше в эту историю проникнуть. Потому что Луиза Гуарро говорила: «Ребята, уходите от клише, что это сказка. Это далеко не сказка. Не надо ничего играть. Подсознательно, что чувствуете, то и делайте». Нам было очень сложно переключиться на это. Стереотип жил: ну лиса, кот, пришли к Пиноккио… Ну что там можно сделать? Но там всё, конечно, далеко от этого. Настолько все условно и аскетично сделано, и в то же время такие простые приемы, которые наполняют спектакль глубоким философским смыслом.
Тяжело ли было работать с италоязычным режиссёром? Как проходили репетиции? Был ли метод Луизы в чем-то непривычным для вас?
Конечно, сначала были технические сложности в понимании друг друга, но со временем мы нашли общий язык. Луиза – что хорошо – одержимый творчеством режиссёр. Она очень быстро заводится. Она очень вспыльчивая, но при этом открытая. Ты ее видишь такой, какая она на самом деле сейчас есть, видишь, что она хочет, какая у неё цель, и тем самым она к себе располагает, потому что она действительно этим болеет. Это для неё очень важно. У Луизы очень мощная гражданская позиция и это очень чувствовалось в процессе работы над спектаклем.
Конечно, она использовала свои методы: перед репетицией ложитесь, подышите спокойно, настройтесь на репетицию. Очень часто она просила повторить сцену много раз. Когда ты отключаешься, очень сильно устаешь, ты выходишь на должный уровень, на тот, который просили.
В России актёры учатся по системе Станиславского, учатся работе в психологическом театре. И спектакль Луизы Гуарро довольно психологичен. Это один психологизм?
Психологизм один, но к нему доступы разные. Занавес «русские – итальянцы» отгораживал нас все равно. Конечно, на первых репетициях думали: «Мы же артисты! Сейчас будем играть! Мы все можем!». Она говорила: «Нет-нет-нет, ребят, ничего играть не надо, пожалуйста! Просто берём и делаем так, как вы чувствуете». Тут слова, конечно, те же самые: «я в предлагаемых обстоятельствах», но подходы разные.
В целом, я доволен работой с режиссёром. К тому же мы ее видели не в первый раз. Это её первая постановка в нашем театре. Но она привозила к нам, в Рязань, два спектакля. Очень синтетичные, лаконичные, глубокие. Минимум текста, минимум декораций, но это гораздо глубже заходит. Эта атмосфера, паузы, тишина. Бывает сложно, когда ты смотришь спектакли, ты смотришь их с профессиональной точки зрения, очень сложно отключиться и смотреть его как зритель. Когда я смотрел спектакли Луизы, я смотрел их как зритель, я отключался. И это значит, что это хорошо!
Потребовалось ли вам больше, чем обычно, времени на застольную работу над своим героем из-за психологической сложности спектакля?
Застольный период у нас был коротенький. Первые несколько репетиций мы посидели и поняли, что надо идти и что-то делать. Проще показать, чем объяснить.
Текст пьесы был переведен с итальянского, но на русском языке он как-то по-другому звучал. У нас были отдельные репетиции, когда мы адаптировали перевод под русский язык. Например, не повторяли несколько раз слово в одном предложении.
Что самое сложное в роли Пиноккио?
Есть физический момент для меня очень сложный: долго бежать, не падать в какой-то момент. И, конечно же, самое сложное – оно все равно остается – это отключение от того, что Пиноккио — не ребёнок, а взрослый человек. Это не сказка. Он взрослый человек, который ищет путь становления. Самое главное, что лейтмотивом спектакля, как я уже говорил, во всех сценах идет смерть. В любом виде. И она действует как некое перерождение. Смерть как начало жизни, новый этап. Смерть — не конец.
Вы сказали, что Пиноккио — взрослый. Как вы думаете, сколько лет тому Пиноккио, которого вы играете? Он даже не подросток?
Я не могу сказать, честно. Это человек, который чего-то достигает. Он идёт к этому своими способами. У каждого есть своя система, свое мировоззрение. Он хочет по-своему открыть свой мир: «Учиться я не хочу, я пойду вот так». Выпей лекарство — а я не хочу, оно горькое. Мы уже с точки зрения жизненного опыта понимаем, что оно надо. Да так любые люди, которые великими становятся. Они совершают множество ошибок, миллион ошибок, и после этого они что-то обретают, кем-то становятся. В данном случае Пиноккио становится человеком.
Пиноккио в спектакле разделён между двумя актёрами: вы — тело и движения, и Арсений Кудря — голос. Требовал ли от вас усилий такой формат работы?
У нас получается так, что Арсений — Пиноккио-человек, а я — Пиноккио-кукла. Сначала появляется Пиноккио-кукла, а когда он взрослеет, к нему приходит самосознание, какие-то мысли, эмоции. Вот как раз это — Арсений Кудря. То, что порой не могу сказать я (Пиноккио-кукла), говорит Пиноккио-человек. Этот приём, с одной стороны, примитивный. Но одновременно с этим и сложный: один человек стоит, а другой рядом с ним рассказывает, о чем первый сейчас думает.
Что бы вы посоветовали зрителю, который придет на этот спектакль?
Я бы посоветовал просто приходить и смотреть, что мы делаем со сцены. Не подкладывать никакие стереотипы. Тогда это зайдет, а, может, и не зайдет. Театр — это же дело живое. Его за это и ценят. Приходите! Постараемся вместе переплыть море!