Ваш Сальери – образец абсолютного внешнего благополучия: такой менеджер среднего звена и настоящий трудяга, который приходит на помощь обколотому Моцарту и вынимает его партитуру из унитаза. Сальери для вас – гений или злодей? Совместимы ли эти понятия между собой?
Вы знаете, я начну издалека. Мне как артисту Никите Кукушкину очень близок персонаж Моцарта по психофизике. Он мне понятен. Я его ощущаю. Сальери — моя полная противоположность. Во всём. Я не хожу в ботинках, ничего не храню. Гений он или злодей? Мне кажется, это человек, который… Скажем так, для меня все люди могут быть и гениями, и злодеями — в какой-то момент. Сальери — это тот, кто не пошёл до конца в своих истинных убеждениях; тот, кто сам себя остановил в моменте и не смог добраться до тех высот, на которые был способен. У Кирилла Семёновича была крутая задумка: он хотел, чтобы Сальери и Моцарт постоянно менялись ролями, чтобы они продолжали друг друга. Такой была изначальная идея.
Если в целом говорить о спектакле «Маленькие трагедии», то для меня важно, что все мои персонажи — это одна линия, я их не дроблю. По факту, «Маленькие трагедии» — это цепь перерождений одной и той же сущности, всё время скатывающейся вниз. Если мы возьмём эпилог с залом ожидания, то после того, как Сальери совершает убийство, его следующая жизнь — это Жид. Персонаж как будто планирует по нисходящей диагонали. Если Моцарт сначала художник, а потом, грубо говоря, Фауст, то Сальери пикирует всё ниже, становится барыгой, убийства для которого уже являются неотъемлемой частью повседневности. У нас выходит такая хронологическая цепочка: Сальери, Жид, «срамная интермедия» (имеется в виду инфернальное существо, которое Никита играет в «Каменном госте» — прим. ред.) — то есть просто х*й. Сальери выбрал определённый путь и к финалу этой дороги деградировал до члена. Это может никто из зрителей не замечать, но в сцене из «Фауста» я превращаюсь в беса, и это перерождение становится последним.
Помните, как у Пушкина: «Дар напрасный, дар случайный…». Талант это, прежде всего, умение трудиться или наличие способностей, дар или наказание?
Во-первых, талант — это и ноша, и благословение. Когда человек в чем-то одарён, он всё время задает себе вопросы: «Правильно ли я иду? На что я расходую свои способности?» Во-вторых, могу провести аналогию между Лионелем Месси и Криштиану Роналду. Я смотрю на них и понимаю: Месси — это животное, которое природа наделила такими ногами, а Роналду сделал себя сам и преподнёс: «Я такой», — прямо как мой Сальери. Лично мне ближе Месси. Талант — это благословение, за которое ты постоянно отчитываешься перед самим собой. Может быть, дело не столько в труде, а скорее в том, на что ты тратишь свои личные ресурсы: «хайпануть» и тупо заработать денег или донести миру какую-то мысль, выразить какие-то чувства, способные хотя бы немного его изменить. Труд ведь может выглядеть очень по-разному: кто-то с девяти часов утра у станка стоит, а кто-то просыпается в час дня, а потом едет на репетицию.
В спектакле есть такой режиссёрский код: кумир умирает и его лицо становится товаром. Лицо Моцарта печатают на конфетах, сумках и календарях. Как вы считаете, есть ли у медийности границы? Должен ли художник/артист становится предметом купли-продажи?
Сложный вопрос. Отвечу на примере личного опыта, потому что идти «от себя» всегда честнее. Например, я снимался в рекламе компании «Мегафон». Это было вполне удобоваримо. Ещё у меня был контракт с «Nike». С одной стороны, я понимаю… Для меня, как для Никиты Кукушкина, профессия актера/режиссёра/художника/ напрямую связана с эгоцентризмом: мы растрачиваем собственные способности во имя самих себя. Что это значит? Давайте представим себе микромодель мира: есть человечество, а в нем — две условные группы людей, которые считают, что они меняют мироздание к лучшему. Первая группа — это художники, литераторы, актёры и так далее. Вторая группа — святые, блаженные и юродивые, апостолы и учителя разных религий. Разница между ними заключается в том, что люди творческих профессий, видя душевную рану другого человека, оказывают ему помощь не буквально, а метафизически: создают некое произведение, которое поможет «больному» излечиться. При этом они получают за свои труды и потраченные силы какие-то дивиденды в виде цветов, денег, хайпа и зрительской любви. Но самое интересное, что мир при таком обилии в нём художников, к сожалению, по-прежнему никак не изменился.
Да, в одном из своих интервью вы сказали, что у вас уже родилась дочь, а мир всё ещё не изменился.
То есть, получается, сфотографировался ты с пылесосом или нет, просто вопрос личной выгоды и престижа. Вторая группа людей делает своё дело тихо, скромно и незаметно. Я говорю сейчас не о церкви как об институции, а о тех, кто реально способен сотворить чудо. Их единицы. По факту, творческий человек является вишенкой на торте безумия этого мира, и на него светят все софиты. И вот стоит он там, с пылесосом или без, а на него все смотрят. Им восхищаются, а мир сходит с ума. Так что, если говорить по-честному и о себе, то — да, я снялся в рекламе «Мегафона», хотя мог и отказаться. Зато потом я сделал ремонт моей маме, которой семьдесят лет, поэтому сейчас она живёт в хороших условиях. Все эти пьедесталы, все эти заслуги, даже фильмы будут вычищены огнём времени. Так что, чем больше ты сеешь доброй, правильной энергии во время жизни на Земле, тем лучше.
Герои «Каменного гостя», Альбер и Иван, толком не говорят по-русски. Язык им дается с трудом. Почему? Чувствуете ли вы, что наш уровень владения родной речью качественно изменился?
Да, однозначно. Я думаю, это происходило всегда. Всё повторяется из века в век. Поэтому все эти наши «репост», «фэйм», «фэйк» — это наслоение времени, сленг, массовая культура. Из всего этого многообразия останутся крупицы… Время производит отбор всего: слов, искусства, и происходит это за счёт интеллектуальной вершины пищевой цепочки. Поэтому мне кажется, что вот эти блогеры, вайнеры и слова новомодные отсеются эпохой. Они уйдут в корзину на рабочем столе компьютера. А вот люди культуры, интеллигенция — нет. Они будут сохранять ДНК. Высоцкий прошёл испытание временем.
Почему поэтом нынешней эпохи, проводником к пушкинской строфе в спектакле является Хаски? Думали ли вы, чем обусловлен этот режиссёрский выбор?
Могу предположить, что я увидел творчество Хаски ещё до Кирилла Семёновича. У меня даже был пост на эту тему в «Фейсбуке», в декабре 2016 года. Написал тогда, что Хаски — один из героев моего поколения. Увидев клип «Черным-черно», я сразу понял, что это — он. Через какое-то время Кирилл Семёнович мне сказал: «Нититос, нам нужен Дима» (настоящее имя рэп-исполнителя Хаски — прим. ред.). А я уже был знаком и с Антохой МС, и с рэпером Хаски. Они — два музыкальных полюса, как чёрное и белое, плюс и минус. Мне удалось тогда организовать с ними встречу, так они к нам и пришли.
А в чем заключается их принципиальное различие?
Дима копается в босховской стороне жизни, её изнанке, заглядывает внутрь, туда, где черным-черно. А Антоха МС смотрит наверх.
Что стало для вас самой сложной актёрской задачей в «Маленьких трагедиях»?
Роль Сальери, в принципе. Это настолько не я, что приходится с собой бороться, каждый раз ломать самого себя. В этом и есть суть профессии — да, окей. Мне даже нравится. Но я каждый раз думаю о том, почему вынужден «помещать» его в себя. А потом вспоминаю, что это трагедия «маленького человека», и за ней — вселенная смыслов. И вот каждый раз приходится вступать в борьбу со своим эго.
Какая из «Маленьких трагедий» кажется вам наиболее ужасающей?
Наверное, «Моцарт и Сальери» и «Пир во время чумы».
Если бы у вас сейчас была возможность задать вопрос Кириллу Семёновичу Серебренникову, то о чём бы вы спросили? (интервью прошло до освобождения КС — прим. ред.)
Я бы спросил: «Ну, чё, уезжаем?»
Какое место в вашей жизни занимает Гоголь-центр? Есть ли у этого театра какие-то исключительные особенности?
Гоголь-центр — неотъемлемая часть моей жизни. Исключительные особенности? Это театр, сделанный «от чуваков — чувакам». Это чуваковский театр. Там нет сплетен, нет интриг. Мы все расслаблены и занимаемся там тем, от чего получаем удовольствие. Со сцены Гоголь-центра мы доносим до зрителя те смыслы, в которые верим; рассказываем исключительно о том, что волнует нас самих. Это принципиально. Мы не пажи, не бароны и не достопочтенные судари. Гоголь-центр – это возможность говорить с аудиторией о том, о чем болит. За эту позицию мы все, конечно, много крови пролили. В буквальном смысле слова — тоже.
Чему вас научил Кирилл Серебренников?
Я, наверное, глупо скажу: всему. Были какие-то качества, в которых он меня утвердил. Мне кажется, что на этот вопрос сложно ответить, потому что только впоследствии понимаешь, что в тебя было заложено и кем. Помню, после спектакля «Братья» я подошёл к Алексею Мизгиреву (режиссёр постановки — прим. ред.) и сказал: «Спасибо вам большое, что вы меня не трогали, и я просто делал то, что хотел». Потом понял, что был дурак. Именно благодаря ему всё так случилось. Считаю, что «Братья» — один из лучших моих спектаклей. Поэтому говорить о чем-то конкретном бессмысленно. Кирилл Семёнович — один из моих отцов. На протяжении уже десяти лет. За то, каков я есть, за то, каким я стал, — благодарен ему. Ты же не говоришь своему отцу: «Папа, спасибо тебе вот за это и ещё вот это», — ты просто ему благодарен. Только спустя какое-то время ты начинаешь анализировать и что-то понимать про человека. Слишком малозначительно было бы раскладывать эту благодарность «по пунктам».