Мария Беляева

"Пиноккио. Театр", Электротеатр Станиславский, Москва

В «Театре» Пиноккио совершенно по-детски очарован театром. В какой момент ты сама очаровалась вообще проектом «Пиноккио»? С чего для тебя он начался? 

У меня очарование, интерес к роли возник, когда мы собирались уже всей труппой и стали делать свободные этюды, пробы. Это всегда интересно, азартно и страшно в какой-то мере, потому что сидела всегда вся труппа и взрослые актёры, очень опытные, которые меня еще не так хорошо знали. В этом всегда был какой-то драйв и страх, потому что Борис Юрьевич ничего не объяснял, а просто говорил: «Идите играйте». И в этом всегда был какой-то опыт – постоянные импровизации, пробы этюдов – это всегда вызывало азарт, и все всегда знали, что «вот, сейчас опять начнется сессия».

И второй момент: когда приехал Алессио Нардин, возникла техника дель арте, эти свободные этюды с Алессио, и нахождение тела Пиноккио с Алессио – это, конечно, было новой и интересной школой. Я помню, когда я первый раз вышла на сцену, благодаря сценографии Харикова и музыке Курляндского у меня вдруг возникла какая-то пластика, которую мы вообще до этого не продумывали, и вдруг возник голос, которым я никогда не говорила на репетициях. Они как будто бы возникли сами, когда мы надели костюмы Нефёдовой и вышли. Как будто бы проросло это зерно – то, что мы так много репетировали, в том числе, на голосовых тренингах с Ариной Зверевой – короче, это все каким-то образом сложилось вместе со сценографией, внутри я почувствовала, что надо существовать вот так, что Пиноккио не может быть бытовым. То есть в классе мы совсем иначе репетировали, чем когда мы надели костюмы.

Я думаю, ещё очень сильно сказались тренинги с Алессио, потому что они у нас были каждый день, и это именно телесные тренинги.

Раз мы заговорили о дель арте, как на твой взгляд этот вид театра выглядит на современной сцене? 

Мне кажется, на современной сцене, честно говоря, может быть всё что угодно. Напротив, древний жанр на сцене привносит какие-то задатки сакральности. То есть это не перформанс, не перформативный жанр; ты не можешь объяснить, что это и как это работает. Это какие-то, как Алессио говорил, дионисийские вещи – когда ты смотришь на маску и начинаешь дышать, как животное. То есть это такой театр, который может быть вечным на самом деле. Он может быть где угодно – на улице, в коридоре, в туалете, на Тверской. Это и есть театр. Это театр актёра. Он может быть без всего.

Поэтому, мне кажется, такой тренинг очень нужен, он очень полезен. Потому что много импровизации, и очень много телесной практики, что для русского актёра особенно хорошо, потому что русские актёры – мы часто бываем не очень телесно размяты. Эта практика для нас важна, потому что мы двигаемся. Анатолий Васильев, когда мы с ним практикуем этюды, тоже нам говорит: «Всегда двигайтесь в этюде. Если вы стоите, у вас там неправильно проходит импульс. А когда ты двигаешься, то тело твое по-другому живет».

И вообще, мне кажется, это важно, потому что мы живем в холоде, в зиме, и у нас такая берлога, мы привыкли в нее заползать.

Если бы тебя попросили рассказать о Пиноккио в трёх предложениях, как бы ты его описала?

Наверное, я бы сказала, что он очень любопытный, попадающий в какие-то переделки. Но очень открытый, настоящий. У него есть какие-то авантюрные качества, и это ему помогает. Но он добрый, то есть он исследует жизнь приключением.

У вас со Светой такой добродушный и красиво детский персонаж. В том самом милом возрасте, от трёх до пяти лет, когда маленький человек задает очень много вопросов, на всё смотрит открытыми глазами. Как тебе кажется, для чего нужны два Пиноккио? Вы со Светой играете, в общем-то, двух персонажей.

Знаешь, как говорят, человеку нужен человек. Пиноккио нужен Пиноккио, мне кажется.

Они, на твой взгляд, больше близнецы или совсем разные человечки?

Я думаю, что у них есть что-то сущностно общее. Поэтому они могут вместе быть. Какая-то такая искренность, открытость, может быть, как раз детская… Когда дети в детстве дружат, у них всегда есть что-то общее. Потом, с возрастом, люди закрываются, а у детей это есть – то, на чём они сходятся. На этой открытости, на очень свободной, но защищенной территории.

Что, на твой взгляд, нужно знать зрителю, который впервые пришёл погружаться в этот мир? Что нужно знать про эту вселенную первопроходцу?

Я думаю, надо быть открытым, к чему-то новому, понимать, что режиссёры разные, у всех свое видение театра. И понимать, что Пиноккио будет совсем другим персонажем, то есть он может не соответствовать итальянской сказке. Мне кажется, зрителю надо быть просто готовым принять эту новую пьесу. Это же новая пьеса – это не Чехов, не Достоевский. Новая вещь. Но, мне кажется, современный зритель может быть готов. Все же смотрят Netflix – сериалы все разные.

Как ты считаешь, на Netflix или, может быть, на HBO, есть что-то похожее на вселенную «Пиноккио»?

Я думаю, что это может быть… Сериал про детей – «Очень странные дела». Но это больше все-таки про детей. Это не бытовой спектакль, не бытовой жанр. Поэтому если бы это был сериал, то не реалистический. Вообще отдельная фантастическая сага. Это скорее ближе к «Звездным войнам», «Гарри Поттеру», «Властелину колец». 

У тебя есть какой-то любимый эпизод в «Пиноккио»? 

Я очень люблю в этом спектакле зоны импровизации, то есть свободные зоны. Мне всегда интересно, как я буду к ним готова каждый раз. Мы же меняемся в течение даже полугода, меняется ситуация в стране, в мире. И какие-то новые темы, а театр – такое место, что они вдруг включаются. Когда, например, здесь на Тверской был митинг, то благодаря тому, что у нас есть свободные зоны, а спектакль очень впитывает в себя время, это всё, конечно, окрасилось этим митингом. И я как актриса люблю играть свободные зоны, потому что могу что-то там проявить, природа сама вдруг проявляет то, что меня волнует сейчас.

Это же практика повторения в театре. Она не всегда была. Во Франции, например, актеры играют спектакль, например, на протяжении двух месяцев каждый день, а потом больше никогда не играют. В Древней Греции люди выпускали спектакль и его больше никогда не играли. Это уже такая практика XX века, когда ты повторяешь спектакль. В принципе, можно его и не повторять.