Вы впервые номинированы на «Золотую маску». Волнительно, страшно, интересно?
Для меня стала большой неожиданностью номинация на «Золотую маску». Я два с половиной года назад стал гражданином Российской Федерации, ровно столько же служу в Красноярском драматическом театре имени А.С.Пушкина, и вдруг номинация. Для меня в первую очередь это уже победа театра – шесть номинаций за спектакль! Победа всей команды, которая создавала этот спектакль. Мне повезло, что это будет уже третий спектакль театра, с которым я еду на «Золотую маску» за последние два года: «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» Тома Стоппарда и «Я.Другой.Такой.Страны» Дмитрия Пригова привозили на фестиваль в 2019 году. Впервые номинация касается лично меня и это, конечно, безумно приятно. Я не собираюсь сдавать экзамен в Москве или чего-то кому-то доказывать. Я буду делать то, что делаю каждый раз, когда играю этот спектакль – признаваться в любви к тексту Жана-Люка Лагарса, той пронзительной истории, нелепым и трогательным персонажам, и конечно, той особенной атмосфере, созданной режиссёром спектакля Олегом Рыбкиным.
Олег Рыбкин однажды сказал, что ему важно, чтобы пьеса была близка не только ему, но и всем, кто работает над спектаклем, но, к сожалению, не все понимают западную драматургию. Как было в вашем случае? Какова была ваша первая реакция после прочтения пьесы?
Если честно, я был растерян. Потому что не ожидал, что в 40 лет мне по факту предложат сыграть роль Треплева из чеховской «Чайки». Для меня ассоциация была именно такая. Не случайно Лагарса называют «французским Чеховым». Абсолютно чеховская история – когда вроде бы ничего не происходит, люди сидят в одной комнате и просто разговаривают, а одновременно рушатся судьбы, «слышны вдалеке стуки топоров, рубящих сад» – в пьесе Лагарса отголоски надвигающейся войны, а чеховская фраза «Пропала жизнь!» слышна практически в каждом монологе героев. Работа над материалом шла непросто. Вместе с режиссёром и партнерами по сцене мы пытались найти ключи к этому непростому тексту и самому способу существования героев в замкнутом пространстве.
Ваш герой Карл «отказывается взрослеть, и не желает стареть». Он, по сути, навсегда остаётся в душе ребёнком. Помогал ли вам ваш ребёнок к создании образа Карла? Может, вы взяли у него какие-то жесты, выражения?
Одна из первых сцен в спектакле – когда родители требуют у Карла отказаться от костюма обезьяны, в котором он выступал всегда и переодеться в «нормальный светский фрак». В процессе репетиций я определил для себя, что костюм обезьяны для Карла – это и есть его ребенок, которого он любит, которого он столько лет оберегал, которым гордился, с которым засыпал. И поэтому когда его всё-таки заставляют избавиться от костюма, то для него это катастрофа. На второй премьере, играя эту сцену, неожиданно мелькнула мысль, что мой сын родился в год Обезьяны! На какое-то мгновение я остановился, ошарашенный этим открытием, но потом продолжил… Что же касается самого Карла и его «ребенка в душе», то здесь его пришлось искать именно в себе.
Мне кажется, образ Карла психологически очень сложен. Это человек, которого не слышат, который никому не нужен, никому не интересен. Он ни за что не хочет расставаться с маской обезьяны, за которой он чувствует себя чуть более уверенно. Как вы работали над образом Карла? Что было наиболее сложно для вас?
Роль маски в жизни каждого человека и нежелание с ней расставаться – это всем известная классическая история. У Высоцкого есть знаменитые строчки: «Все научились маски надевать, чтоб не разбить свое лицо о камни». Да есть ещё и страх, что мы без маски будем неинтересны, а как следствие никому не нужны. У Лагарса, по моему мнению, снятие маски с Карла в начале пьесы – это начало снежного кома, который заставит снять маски со всех героев в течение действия пьесы.
Характер любого персонажа складывается от его отношения к другим героям пьесы. И вначале мне нужно было просто определиться, кого же любит или не любит Карл, кто для него мать и отец, его сестры, коллеги? У автора пьесы нет точных определений в отношениях персонажей, много подводных течений, нарочитых повторов в тексте. Приходилось догадываться, додумывать, распутывать, чтобы вывести единую линию своего героя. В процессе репетиций, погружаясь в материал, нащупывая и открывая болевые точки Карла, складывалось ощущение, что до конца пьесы доиграть невозможно – настолько переворачивалось все внутри. Как сказала одна актриса на репетиции: «Я на этом спектакле инфаркт себе заработаю!» Конечно, никто инфарктов себе не заработал, но это было прекрасное путешествие внутрь себя.
Как зрители обычно реагируют на Карла? Ведь это достаточно противоречивый персонаж. С одной стороны его жалко, хочется найти ему оправдание, а с другой – всем понятно,что он действительно уже физически вырос и с маской обезьяны пора расставаться. Бывало ли, что реакция зрителей была неожиданной для вас?
У Карла есть одно прекрасное качество – это хорошее чувство юмора, и это всегда спасает его даже в самых трагических ситуациях. По моему мнению, в пьесе движущая сила Карла – это его неразделенная любовь, которая его душит, пугает, вдохновляет, заставляет совершать поступки, на которые он раньше никогда бы не решился. А когда мы по-настоящему влюблены, то в нас одновременно сочетаются счастье, горе, юмор, серьезность, нелепость, наивность, жестокость, трогательность. Неожиданной реакцией для меня, особенно на премьерных спектаклях, было полное принятие зрителей Карла со всей его «правильностью» и «неправильностью» в личной жизни. Мне казалось, что все будет жёстче и злее. Но я рад, что любовь победила.
В одном из интервью вы говорили, что из одиннадцати персонажей зритель обязательно найдёт того, кто будет на него похож. А кто из персонажей близок вам?
Я не буду оригинален, если скажу, что мне близок Карл. В нем есть противоречия, которые мне очень близки – «большой ребенок» и одновременно циничный, старый сноб, буйный революционер и бездейственный интеллигент, наглый, колкий задира и нелепый, беспомощный ботаник, мужчина с безумным желанием любить и мальчик, боящийся в любви сделать первый шаг.
Вы однажды назвали спектакль «Мы, герои» одновременно самым тихим и самым громким спектаклем Красноярского театра имени Пушкина. Чем объясняется такое противоречие?
Одной из самых ярких составляющих частей спектакля являются музыкальные номера героев. У Лагарса в пьесе они называются «музыкальными интермедиями». Мы все долго искали музыкальный материал. В итоге в спектакле не оказалось ни одной песни на русском языке. По моему мнению, песня рождается только тогда, когда уже невозможно сказать словами. В данном спектакле, когда слова в песнях героев мало кто понимает, в этом и есть решение. Потому что лучше всех слов говорит, а порой кричит музыка. Эти музыкальные номера, как мазки маслом в пастельной картине, как гром среди ясного неба. Поэтому этот спектакль для меня одновременно «самый тихий и самый громкий».
Какой ваш любимый момент в спектакле?
Их два. Это финальный монолог Карла, где он скидывает с себя все маски в желании остановить друга от свадьбы с женщиной, которую он не любит. И песня «Youkali» – единственная музыкальная интермедия, когда все герои поют о мечте, которая никогда не осуществиться.
Есть ли у вас какой-то спектакль или конкретная роль, над которой вы бы очень хотели поработать?
Так уж получилось в моей жизни, что все роли приходили тогда, когда нужно не только как актёру, а именно как человеку. Случалось так, что в начале я даже не понимал, что за роль мне досталась. Иногда мне казалось, что какая-то определенная роль и есть предел моих мечтаний, но приходила другая, которая просто переворачивала меня и всю мою жизнь. Я не люблю загадывать, потому что всё загадочное меня манит.
Опишите, пожалуйста, спектакль «Мы, герои» тремя словами так, чтобы не знающий о постановке зритель захотел её посетить.
Приходите. Будет интересно.