Гаяне Бабаджанян

"Поругание Лукреции", Театр «Новая опера» им. Е.В. Колобова, Москва

Что вам как исполнителю даёт камерное пространство?

«Поругание Лукреции» – моя первая камерная опера. Я поняла, что я как на ладони. Зритель настолько близок ко мне, что все чувства и эмоции воспринимаются не как в классической опере, где что-то может скрыть оркестр или декорация. Мне настолько понравилось, что после этого я даже немного сложнее стала относиться к классической опере. Я очень люблю, когда певцы на оперной сцене поют не как раньше – статично в больших костюмах. Для меня очень важно, чтобы в опере было как в фильме, чтобы захватывало даже человека, не знающего оперу. Как раз опера Бриттена позволят сделать именно так. На мой взгляд, нужно разбирать своего героя по косточкам, изучать каждое внутреннее чувство.

В «Поругании Лукреции» ведь и состав оркестра не совсем обычный. 

Были моменты, когда оркестр так играл, что я забывала, что там всего 13 инструментов. Я думаю, огромное значение имело то, что Ян, пусть и в детстве, работал с Бриттеном, был с ним в живом контакте. Это сильно на него повлияло, на то, как он чувствует музыку Бриттена. Тем более, это его национальная опера. 

Какое у вас самое сильное впечатление от музыки Бриттена?

Мне кажется, что Бриттен писал поразительно близко к человеческим душам. Я бы очень хотела изучить его жизнь. Человек, который в своей жизни земной борется со страстями, грехами, всё видит как-то по-другому. Поэтому в опере возникает двоякое отношение Лукреции к измене. Ведь когда пришёл её муж, он сказал, что всё прощает. Но Лукреция решила, что не может себя простить, потому что в момент насилия она сама этого хотела. Она понимала, что не может, но чисто физиологически хотела этого. 

Действительно, Лукреция с одной стороны такой мученический образ, а с другой стороны, всё равно не однозначный. Как вы для себя выстраивали этот сюжет?

Сначала мне казалось, что Лукреция – жертва. Тем более, что в сцене изнасилования в нашем спектакле в самом конце она раскрывает руки как крест, будто бы крест принимает на себя. Но непонятно, то ли жертвует собой, то ли это от бессилия…или это символизирует чувство покаяния. Ведь в дуэте Тарквиний говорит Лукреции: «Признайся, ты сама этого хочешь». И я играю это, Лукрецию будто магнитом к нему тянет. Она постоянно говорит «нет», но борется не с насильником, а сама с собой. Тарквиний всего лишь искушение для неё, которое она не смогла преодолеть. Конечно, на мой взгляд, это не христианская тема, потому что иначе она бы не убила себя, но у Екатерины Одеговой во всех работах есть тема Бога. Это заставляет очень серьёзно задуматься о жизни.

Кто из композиторов-современников Бриттена близок вам?

Наверно, Стравинский. 

Почему, как вам кажется, до сих пор есть некий страх ставить оперу XX века в России?

Если бы всё было в моих руках, я бы вообще ставила только XXвек и современную оперу. Я приклоняюсь перед классикой, но она для меня стоит особняком. Уже хочется прийти к чему-то необычному, живому. Как Бриттен. Ведь музыка совсем другая, когда мы начинали его учить, я думала, что это невозможно. Казалось, что это не музыка, а математика. Но там есть что-то, что затрагивает совершенно особые струны души. С музыкой Россини такого не происходит.