Об авторском театре и фатализме
Как вы оказались в Мирном? Насколько можно судить по сайту, у театра в репертуаре не так много громких имён молодых режиссёров.
Для меня этот театр довольно известный, там ставили мои друзья Паша Зобнин, Ярослав Рахманин. Вообще для женщин-режиссёров всегда работы мало, поэтому, чтобы оставаться в профессии, я езжу уже лет одиннадцать. Но если везёшь с собой своих людей, то делаешь спектакль так, как сделал бы в любой точке страны. Главное, чтобы был хороший актёрский костяк и чтобы время и место помогали процессу — или мешали, но в итоге всё равно помогли. Я фаталист, поэтому уверена: всё должно сойтись. Именно так произошло в Мирном, и теперь там есть спектакль, которого больше не могло быть нигде.
Была ли заранее договорённость, по какому материалу и как будет создаваться «Озор»?
Я занимаюсь своим театром: обычно ставлю то, что хочу, с теми, с кем хочу. Позвать меня — это, в принципе, подвиг для регионального театра, потому что я собираю большую команду из пяти-шести человек, но если меня зовут, то дают возможность делать то, что я выбираю. Во многом это проявление доверия, что для меня безумно ценно.
Материал [рассказ Дмитрия Мамина-Сибиряка «Озорник» — прим. ред.] мне посоветовал Олег Лоевский, причём вместе с другим текстом. Но я вдохновилась только этим рассказом и задумала двухчастный спектакль. Для первой части Катя Августеняк написала инсценировку, а вторую мы создавали на лаборатории: где-то полтора месяца встречались с жителями города Мирный, которые прочитали рассказ, и делились впечатлениями о сюжете, размышляли о герое. Я ставила первую часть и параллельно общалась с людьми об их альтернативном взгляде на произведение. Это не меняло того, что я делаю, но помогало почувствовать мир вокруг текста.
Первая часть тоже была достаточно интересной. Я придумала такую оптику, где все «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой» являются альтернативой будущего. Мне кажется, художники часто думают не о том, что было и есть, а о том, что будет. Когда я размышляла об этом, то почувствовала на каком-то невербальном уровне, что наше будущее может скатиться в наше прошлое.
С постановки прошло больше года. Хотелось бы что-то изменить в спектакле сейчас?
Вечные экспедиции дают очень жёсткие рамки для работы: ты понимаешь, что уедешь и дай бог увидишь спектакль на фестивале через полгода-год. Всё, что у тебя есть, это здесь и сейчас; ты делаешь то, что уже сам не можешь разрушить. Не надо, мне кажется, разрушать то, во что ты верил, даже если что-то глобально поменялось. Если появились новые помыслы, то это повод для нового произведения. Эта работа меня до сих пор вдохновляет, хотя я не видела спектакль вживую уже десять месяцев — так сложилось, что во время показа на «Маске Плюс» у меня был выпуск в [новосибирском] театре «Старый дом».
О постапокалиптичных дорогах и ритуале очищения
Как вы создавали визуальные образы для спектакля?
Я была художником, и для декораций у меня возникли идеи, связанные с постапокалиптическими сюжетами. Вместе с художником по костюмам [Еленой] Турчаниновой, с которой работаем не в первый раз, мы постарались воплотить на сцене образ постапокалиптичной дороги, когда цивилизация накрылась, а всё, что осталось от неё, преломилось, превратилось в хаос. В итоге визуально вышло довольно выразительно: на страшные дороги, которые останутся после нас, вдруг выходят люди в исторических костюмах. Художественный образ даёт смысловую, философскую картину нашего произведения. Он рифмуется и с драматургией, и со способом актёрского существования.
Как вы работали со светом? Он воспринимается практически как отдельный персонаж.
В спектакле есть сложный аудиальный образ, который совмещается со световой партитурой, и всё работает на единую картину. Если свет воспринимается как отдельный персонаж, меня это только вдохновляет.
Жанр спектакля — «социальная мистерия». Его так определили вы или театр?
Жанр определяют те, кто делает спектакль. Социальное для меня здесь — то, что происходило на лаборатории. Мистерия — часовая композиция, которую мы придумали с артистами. Так что эти два слова в определении не случайны, они рождаются из спектакля.
Как жители Мирного реагировали на постановку?
Обсуждения были только на премьере, при мне. Для тех, кто пришёл посмотреть, а до этого участвовал в лаборатории, опыт был очень важный: они услышали себя со сцены, и хотя бы на вечер у них создалось ощущение, что они могут повлиять на реальность. Когда я пытаюсь поставить себя на место этих людей, понимаю что это и есть ощущение свободы.
У вас самой спектакль вызывает другие чувства?
Для меня этот спектакль мрачный, тяжёлый, жёсткий по отношению и к участникам, и к зрителям. Он как бубон, в котором сконцентрировано много дремучей энергии. У моих спектаклей обрядовая природа: переход через сложное, дремучее, злое — к очищению, залечиванию раны. Наверное, то, что я делаю, похоже на Театр Жестокости. Неважно, смотрел ты спектакль или нет — этот сгусток прямо сейчас должен вылиться, прозвучать — и тем самым повлиять на то, что происходит вокруг, немножко облегчить наше существование.