Егор Чернышов

Папоротник, Драматический театр, Буинск

Спектакль играется на татарском языке. Вы говорите по-татарски? Как вы проводили репетиции?

Я не говорю по-татарски. Репетиции проводил на русском, ребята же понимают и по-русски говорят – это самое главное в работе с актерами в данной ситуации. Мы и ставили спектакль по-русски вначале, а потом актеры постепенно переходили на татарский. Но дело в том, что это не первый спектакль, который я ставлю не на своем языке. Я ставил в Петрозаводске на карельском, в Таллине у меня был проект, где мы делали спектакль на эстонском, финском, английском. Я давно уже понял, что режиссер организует действие во времени и пространстве, а в каком порядке буковки расставлены – это не ко мне. Какая мне разница, как они расставлены – это порядок букв, не более. Поэтому все достаточно просто, когда люди говорят по-русски. Сложно, когда по-русски не понимают.

Когда вы посмотрели финальную версию спектакля на татарском, для вас что-то поменялось в спектакле?

Нет, я же делал специально под татарский язык и музыку подбирал соответственно. Я понимал, что будет другая мелодика языка — мне как-то удалось ее поймать, услышать. Я музыку подбирал именно под татарскую речь, чтобы татарская речь зазвучала. 

Сколько времени вы провели с труппой театра? Вы что-то выучили по-татарски?

С этим спектаклем где-то месяц вместе с лабораторией, может чуть больше. Сначала был эскиз на лаборатории, а потом уже я приехал доделывать. Я как-то интуитивно на самом деле понимаю язык. Был момент, когда мы выезжали из гостиницы, сели критики и давай меня на татарском обсуждать на заднем сидении, а я им отвечаю. Я все уже понимаю давно. Они напрягаются: «Стоп-стоп-стоп! Он нас понимает!».

Они вас хвалили?

Хвалили, да. А я подключаюсь в разговор, по-русски им отвечаю. Я же понимаю прекрасно, про что они говорят. Скорее интуитивно.

Почему вы выбрали рассказы Ркаиля Зайдуллы и почему именно эти пять произведений? Вы их читали в переводе?

Там был достаточно хороший перевод. Но, я ничего не выбирал. Была затея поехать на лабораторию. На меня вышли Александр Вислов с Ниязом Игламовым (театральный критики — прим. Ред.). Там весь материал был разобран, оставались только рассказы. Нияз прислал, сказал: «Егор, на лабораторию поедешь? Вот такие вот есть рассказы». Я прочитал, сказал: «Да, окей. А чего нет? Хорошая проза».  Тем более это был вопрос лаборатории, а на лабораторию я поеду пробовать все, что угодно. Это дело безответственное. 

А как получилось, что из лабораторной работы вырос в итоге полноценный спектакль?

Хороший получился показ, просто хороший. 

Как вы думаете, чья в этом заслуга?

Я думаю, автора прежде всего (смеется). Дальше сразу стали делать, показалось просто: потому что один рассказ получился, сделай еще четыре рассказа – и будет спектакль. 

В текстах Зайдуллы много отсылок к темам и понятиям, специфическим для татарской и мусульманской культуры. Как вы знакомились с этим – заранее самостоятельно или в процессе работы над спектаклем? Нет ли у вас опасения, московский зритель потеряется в незнакомых реалиях? 

Со знакомством все было сложно. Они очень настороженно относятся к своим делам. Тем более приехал русский, все равно приехал варяг некий. А еще нюансы, что это не татарские, это еще мишарские (мишари – субэтнос татар) рассказы. И меня «грузили» те, что я должен понять разницу между татарами и мишарами. 

Художник (Ильшат Вильданов) сам был башкир – а у них язык-то один. Ильшат питерский, мы с ним знакомы – он как-то мне что-то подсказывал. Мы ездили, смотрели, я действительно пытался понять. Было очень много смешных вещей, когда визуально все то же самое, разницы нет вроде бы. Но при этом ты приезжаешь в Тетюши из Буинска – и попадаешь из Татарстана в Россию. Я говорю: «Ребята, стоп. Объясняйте, посему здесь Россия, а там Татарстан?». И директор театр долго не говорил, а потом выдал: «Да потому что там воля!». Я это заметил — те же самые домики, но стоят, где кто поставил. И совершенно другой воздух. 

Что интересно — в Татарстане в их культуре нет чего-то такого, чего нет у нас. Все то же самое, только пропорции разные. Что касается религии – там не настолько жестко обстоят дела — достаточно лайтовый ислам. Например, на остановке могут стоять две девчонки, одна может стоять в хиджабе, а другая в очень коротких шортах. Они вместе стоят, они подружки, они общаются – нет проблемы. Хочешь так – хочешь так.

Ваш спектакль – яркий образец условного театра. Почему вы выбрали именно такой подход?

Мне кажется, что театр вообще – дело достаточно условное. Опять же, мы все равно выходим на территорию эпического театра. Я не думал про слово «условность». Я создавал какую-то такую игровую ситуацию – то есть принцип полу-эпического, полу-игрового театра. Условность — в театре она всегда условность, куда же без нее.

Проза Зайдулы – особенно в вашем спектакле – очень логично встает в один ряд с прозой Шукшина. А сам спектакль навевает воспоминания о знаменитом спектакле Херманиса «Рассказы Шукшина». Как вы сами относитесь к таким ассоциациям?

Действительно это было все. Опять же и актеры, и сам директор мне говорили: «Вот посмотри вот Херманиса. Вот что мы хотим». Но, мне кажется, совсем я другим путем пошел. Там (у Херманиса) впрямую, там более плакатная история, на фоне транспарантов – а у нас совершенно игровая, открытая ситуация. Все-таки у меня больше поэзии, больше объема, глубины. Я пытался, я посмотрел и сказал: «Да, ребята, окей, хорошо, здорово, но я пойду свои путем». И с Зайдуллой не так просто, все-таки это написано сейчас. Нет советского в этом бэкграунда. Это Татарстан, который сейчас живет, такой вот деревенский.

Вы – ученик легендарного режиссера Григория Козлова, художественного руководителя театра «Мастерская». Что самое главное, чему вы научились у мастера?

Во-первых, этике общения со всеми. Театр, любая команда, строится на любви, на взаимоуважении. И во-вторых… У него есть особенность, у Григория Михайловича, то, как он анализирует. Еcли встретились двое мужчин поговорить – ну, это очень небытовая ситуация. Если мужчина и женщина на сцене – ну это… Он научил меня вкусу к этим ситуациям, к разборам. Опять же, бесконечная человечность за всем стоит. Потому что, если двое мужчин – это про друзей, без стакана никак. Если мужчина и женщина – опять же человечность, умение за персонажем видеть искреннего человека с нервами, проблемами, энергией. Вот этому вкусу к человечности. 

Чем отличается татарский зритель? Учитывали ли вы специфику зрительской аудитории при работе над спектаклем?

Понятно, что любой директор театра тебе говорит, что «у нас тут народ любит повеселее». Но опять же, это везде, во всех театрах. Там была как раз какая-то парадоксальная ситуация с «Иранской конференцией». Действительно, современный сложный текст – еще ребята играли на русском, потому что на татарский трудно очень перевести.  Я помню момент, когда привели целый зал татарских бабушек. Они в цветастых своих телогрейках, в юбках, в тюбетейках. Я думаю: «Мама дорогая! Как они это выдержат?». Это полный провал! Потом прошел спектакль, а так как текст Вырыпаева устроен хитрым образом: по форме-то он современный, а по содержанию отстаивает достаточно консервативные вещи, побеждают все равно там консерваторы в этом тексте. И эти бабушки выбежали к сцене и давай меня благодарить. И действительно, когда за «Иранскую конференцию» тебя благодарят татарские деревенские бабушки, ты понимаешь, что ты куда-то прорвался. Они, на самом деле, очень открытые. Они все видят, все чувствуют, все понимают. Там нет каких-то барьеров, что это не наше.