Вы очень много работали в театрах Москвы (Театр Наций, МХТ им. Чехова, театр «Практика», Малый театр, МХАТ им. Горького, театр им. Ермоловой и другие – прим. ред.). Как так получилось, что вы оказались в пермском Театре-Театре?
С пермским театром у меня давняя история – с 2013 года. В 2012 году поступило предложение от Елены Невежиной (театральный режиссёр – прим. ред.) поставить там роман «Географ глобус пропил». Это ведь город, в котором происходит действие романа. Это первая постановка романа Иванова в Перми. В 2014 году спектакль даже был четырежды номинирован на «Золотую маску». Прошло очень много времени, и два года назад уже через другого режиссёра я поучаствовал в лаборатории. Лаборатория очень понравилась Борису Леонидовичу (Мильграм – художественный руководитель Театра-Театра – прим. ред.), и буквально через полгода нам дали добро.
А где проще – в Москве или в маленьких городах?
Это зависит от театра. Есть театры, куда ты приходишь и понимаешь, что ты из другой вселенной, много времени уходит на коммуникацию. С другой стороны, в Москве могут быть супер-бюджеты и возможности. А в Театре-Театре площадка, какой в России больше нигде нет: где всё поднимается, опускается, где круг врезной. Я люблю в провинции работать, так я познаю мир, Родину. Россия разная, такая интересная. Сейчас я нахожусь в Башкирии, в Уфе. Это для меня тоже совершенно новая планета со своим укладом, менталитетом. Благодаря Советскому Союзу осталось огромное наследие пространств репертуарного театра. Практически в каждом более или менее крупном городе есть театр, своя история, публика. Если мне поступают предложения из новых городов, я открыт, не боюсь сложностей. В этом есть огромный потенциал, который только-только начинает раскрываться.
Это даже видно по номинантам «Золотой Маски». Очень много номинаций из провинциальных городов.
Да, «Золотая Маска» старается охватывать всё и делает очень интересную работу.
Сценография в спектакле потрясающая. Как пришла идея создания этого контраста: мама, похожая на ангела, адское метро и висящий между всем этим главный герой?
Звёзды сошлись, так сказать. Меня давно преследует идея зависшего героя – это образ современного человека. Он один, а вокруг него вертится куча всего. Этот образ подвешенного человека мне давно хотелось воплотить, но не было возможности. На читке я понял, что хочу сделать вертикальную сценографию. Я принципиально не делаю павильоны. Павильон – это некое ограничение, а здесь мальчик в центре своей вселенной, а мир вокруг него вертится. У людей с аутизмом осложнена коммуникация, между нами пропасть, стена, тьма, которые необходимо преодолевать.
Павильон – это когда стены есть?
Да, это когда есть стены, окна, двери. Это условная традиция обозначения границ пространства. Я не люблю ограничивать пространство.
Я всегда смотрю, что художники делали с этим материалом в других театрах, чтобы максимально не повторятся. Здесь всё сошлось: и возможности сцены, и готовность театра на такую постановку. Ведь не все согласятся допустить спектакль, где актёр (Александр Гончарук – исполнитель роли Кристофера – прим. ред.) висит практически всё время. Человек рискует жизнью! Это, мне кажется, сильно на подсознание воздействует. Для меня это очень важный момент. В процессе к этому привыкаешь, но постоянно есть страх за актёра. Для него это подвиг!
А мать – как связь. Ведь Кристофер думал, что она умерла. Через голос, силуэт, как у ангела, возникает мать. У нас есть рай, есть ад, и есть человек между небом и землёй, как и мы все. В самой сценографии заложена эта метафизика. Но опять же, это дают возможности сцены!
Что означают геометрические фигуры по периметру сцены?
Кристофер, во-первых, очень любит математику. Мне хотелось уйти от конкретики: стул, стол, дом, школа. Мне хотелось абстрактного пространства. Эти формы ещё светятся. Всё происходит у него в голове. Мне не хотелось бытовой среды, а хотелось странного переливчатого пространства. Мне хотелось, чтобы был центр – главный герой. А всё остальное вокруг него вертелось. То высветлялось, то темнело, то появлялась разноцветная рябь. Зритель сидит с трёх сторон, и это позволяет создать что-то вечно движущееся в пространстве, как в космосе.
Вы не только сценограф, но и художник по костюмам. Расскажите, пожалуйста, про цветовые решения в спектакле. Черные, белые, красные – почему такие цвета?
Во-первых, позже оказалось, что эти же цвета на лейбле Театра-Театра. Так случайно вышло. Во-вторых, очень важна тьма, из которой выезжают персонажи, высветляются, поэтому много черного. Но у каждого есть свой красный акцент. У кого-то красные носки, у мамы красные сапоги. Почему красный? Потому что, по роману, у героя есть любимые и нелюбимые цвета. Он не любит прикасаться к жёлтому, а красный – его любимый цвет. У мамы белое платье, она как ангел.
Там ещё есть крысы. Мы не стали делать полные костюмы крыс, актёры только голову надевают. Кристофер спускается в метро, а Тоби (домашняя белая крыса главного героя – прим. ред.) падает на рельсы, и вдруг становится одиннадцать Тоби. Работает дурная множественность, это даёт сильную эмоциональность. Хочется чувственного воздействия.
Какой у вас любимый момент в спектакле?
Любимый момент, когда он вспоминает, мечтает, что хочет быть космонавтом, начинает считать коров. Ещё люблю, когда на него письма летят.
Есть ли что-то, что вы хотели бы сказать, но о чём я не спросила?
У меня на этом проекте случился профессиональный прорыв. Я что-то новое открыл в себе, в людях, в пространстве. Собралась удивительная команда единомышленников, с которыми мы очень трогательно, бережно, с любовью и вниманием создавали спектакль. Коронавирус сыграл для этого спектакля хорошую роль. Мы практически месяц в готовых декорациях репетировали и получали колоссальное удовольствие. Спектакль создавался в правильной атмосфере, без суеты, очень осознанно.