Дмитрий Лысенков

"Оптимистическая трагедия. Прощальный бал", Александринский театр, Санкт-Петербург

Насколько я знаю, вы впервые работаете с Виктором Рыжаковым. Чем необычен для вас его метод?

Поскольку он прежде всего педагог (Виктор Рыжаков руководит режиссёрским курсом международной магистратуры при московском Центре им. Мейерхольда и Школе-студии МХАТ, преподаёт в самой ШС — прим. ред.), то и с актёрами он работает этюдным методом (имеется в виду способ репетиций, при котором артисты создают множество небольших сцен, иногда импровизируя; т.е. в каком-то смысле спектакль создаётся совместными усилиями — прим. ред.). Ничего в этом неожиданного нет. Это же школа, поэтому все закономерно. Просто это давно забытые со времён студенчества вещи. Собственно, так работает Юрий Бутусов, мой учитель. Но я давно уже с ним не сотрудничал. Это было приятное возобновление того, что на самом деле является одним из самых интересных этапов создания спектакля. Часто многие этюды не попадают в конечный вариант спектакля, но это всегда интересный процесс: как люди мыслят — они совершенно по-разному это делают, — как они видят, какой театр кто любит. Интересно таким образом узнавать коллег.

Почувствовали себя школьником?

В каком-то смысле да. Этюды подключают воображение. Твоя задача — что-то делать не только как исполнитель, но и как художник, как «режиссёр», мыслить немного масштабнее. Создавая свой этюд, ты его придумываешь как коротенький спектакль. Поэтому репетировать так интересно — не нужно быть только исполнителем чужой воли, есть возможность производить что-то своё, что тебе хочется, особенно, если тебе интересен сам материал, над которым работаешь.

Здесь вам был интересен материал?

Очень. Я даже не знаю, как может быть иначе. По-моему, он очень интересен и очень актуален. Я не был знаком с текстом до начала репетиций в том виде, в котором с ним работал Рыжаков. Мы все изучаем эту пьесу по истории театра, потому что была великая постановка Товстоногова здесь, в Александринке (имеется в виду спектакль, выпущенный в декабре 1954 года; Товстоногов также возвращался к тексту в 1981 на сцене БДТ — прим. ред.). Но мы брали уже переписанную пьесу — послевоенную редакцию, а вовсе не текст 1933 года («Оптимистическая трагедия», изначально «Да здравствует жизнь», имела несколько авторских редакций — прим. ред.). И между текстами есть очень серьёзная разница.

И для Александринки пьеса переписана ещё раз — Асей Волошиной (петербургский драматург — прим. ред.).

Ну, я бы не сказал, что пьеса переписана, просто Ася включила туда какие-то другие материалы. Сами тексты Вишневского сохранились в неизменном виде. Пьесы в прямом, привычном понимании драматического произведения у нас нет вовсе. Вообще, Виктор Рыжаков задал жанр «революционный концерт». Поэтому получились отдельные номера, которые выстраиваются скорее в какую-то эмоциональную историю, нежели в линейный сюжет.

Артисты много этюдов приносили?

Да, очень много.

Много в итоге осталось?

Да. Мне кажется, должно было остаться меньше. И по замыслу Рыжакова спектакль должен был быть час сорок пять, а идёт он два двадцать пять. Видимо, он не нашёл, что ещё можно убрать. Хотя объективно есть вещи, которые и тормозят эмоционально, и замедляют действие. Но ему из зала виднее, я не буду спорить.

Я часто ставлю в этом смысле «диагноз»: Рыжаков педагог и ответственен за тех людей, с которыми работает. И всем сестрам по серьгам он всё-таки должен оставить. У каждого свой кусок, потому что все принимали участие. Поэтому Рыжаков считает, наверное, несправедливым совсем лишить кого-то собственного кусочка. Хотя от этих кусочков мало осталось, но, тем не менее, они есть почти у каждого.

В каком смысле мало осталось?

Все этюды, так сказать, незаконченные. Это даже можно назвать принципом спектакля — все всех перебивают. Артисты не дают друг другу договорить, эпизоды наслаиваются друг на друга: «да, это понятно, дальше, дальше!.. А вот ещё такое мнение!.. А как же быть здесь?..». Выходит такой ритм полемики. Не диалога, а именно ситуации, когда все не очень друг друга слушают. Как обычно происходит в споре о благе человечества: люди друг друга мало слушают, потому что у каждого есть своя позиция на этот счёт. И с неё уж он не сойдет никогда.

Рыжаков объяснил свой замысел, задал общую тему?

Он пришёл и дал задание: революционный концерт, как вы это понимаете. Относительно пьесы, в ключе пьесы всё, любые вещи, которые ассоциируются у вас с XX веком.

Потом для него ещё важной темой было именно второе название — «прощальный бал». Рыжаков прощается с этой эпохой. С ней проститься не получается, как мы видим, но он, возможно, хотел бы похоронить её. И, наверное, по изначальной задумке это было прощание с определённой страницей нашей истории.

Поначалу было много разговоров именно о том, что это не похороны, конечно, но какой-то привет в прошлое. А затем родилась сама идея революционного концерта. Было дано задание принести всё, что для нас является каким-то значимым высказыванием, песней… Всё, что угодно, о ХХ веке. Наш ХХ век, наши значимые вещи, может быть, из детства. В общем, был очень широкий диапазон того, что можно было бы делать. И в этом смысле мы не были ограничены. Естественно, больше всего выиграли те, кто всё-таки был ближе к пьесе. Лично я работал только с материалом пьесы Вишневского. То есть, я не приносил ничего извне, кроме вещей той же эпохи: Маяковский, Блок. Хотя Блока принесла Ася Волошина. В результате я его скомпоновал так, чтобы он участвовал в моей сцене — в «диалоге-монологе». «За и не За» сцена называется (улыбается).

Что бы вы выделили для себя главного в ХХ веке?

Поскольку я считал для себя это задание не совсем понятным, то и работал только с пьесой. Если бы я мог что-то выделять из ХХ века особенно важное, то да, я бы это сделал и на эту тему говорил бы. Слишком много всего произошло за ХХ век. Даже на моем веку еще никто не мог представить, что мы с вами будем буквально рисовать пальцем на воздухе. А такая технология уже есть, так что мы не далеки от очевидных технологических прорывов. Всё это, естественно, влияет на человеческую голову. Поэтому первым большим потрясением ХХ века была Первая мировая война. Затем Вторая мировая война. Все это сильно влияет на отношение человека к жизни и к жизни другого человека…

Ну, это я в историческом контексте рассматриваю. Есть ещё множество других контекстов, через которые тоже можно посмотреть на то, что нам принёс ХХ век. Поэтому для меня очень сложно вычленять что-то одно. Я даже из собственной жизни не могу выделить событий, про которые скажу «вот это точно главное».

Текст пьесы Вишневского — советский текст. Что сегодня делать с такими текстами и куда девать «образ врага»?

Взять нужное, то, что подходит тебе, то, что актуально для тебя. Собственно, так и было сделано. Текст ведь не переписывался. Оттуда взяты именно те мысли и фразы, которые стреляют в наши цели. А потом, если говорить о пьесе Вишневского, то там советского не так уж и много. Сейчас не будем об образе врага, а поговорим о диалоге Комиссара с Алексеем. Что там такого непонятного и что там специфически советского? Люди борются за справедливость. И тот, и другой, каждый со своей стороны. И вроде бы они оппонируют друг другу, но при этом они оба говорят здравые вещи. Там нет человека, который был бы неправ. Вот в чём прелесть этой пьесы. Все герои заблуждаются, но категорически неправых нет. Поэтому я бы не стал говорить, что это пьеса советская-советская. Это по истории театра она советская, а если просто прочитать текст, то это не совсем так. Это революционная пьеса, а не советская, в этом разница. А как работать с советскими пьесами, я не знаю — не работал, не довелось за восемнадцать лет моей деятельности.

Вы изучали какие-то исторические материалы?

Вообще история революции — очень интересная тема. Я ею заинтересовался ещё давно-давно, в школе. Особенно событиями, которые произошли уже после самой революции: делёжка власти, борьба за неё. Там докопаться до истины трудно. Можно долго изучать, что происходило, какие есть версии. А главное, что вся информация до сих пор засекречена. Всё, где тайна, — это всегда интерес. Я был в курсе каких-то основных вещей. А именно о конкретной эпохе — к нам приезжал историк, педагог Школы-студии МХАТ, читал лекцию о позитивизме. Хотя найти черты позитивизма в пьесе Вишневского 1933 года не так просто. Скорее это провокационная вещь, поэтому она и была переписана.

Так и готовились. Была лекция, остальное было моей подготовкой.

А корабль в Кронштадте? (вся команда спектакля, за исключением Анны Блиновой, ездила на крейсер по заданию Виктора Рыжакова — прим. ред.)

Эта поездка имеет мало отношения к спектаклю.Это больше традиция самого Виктора Анатольевича — устраивать коллективные выезды в какое-то место, которое будет что-то значить для участников спектакля. Так что поездка в Кронштадт на действующее судно не может принести никакой пользы. Ну какое отношение революционные матросы имеют к тому, что сейчас мы пробыли на противолодочном крейсере сутки? Уклад жизни совершенно другой.

Там тот, кто, говоря старосоветским режимным языком, занимается политинформацией, тоже прочитал какой-то экскурс в историю. Политрук нам рассказал какие-то интересные факты, хотя они были больше из истории Балтийского флота. Но всё это мало имеет отношения к нам, к спектаклю, потому что единственное, что это дало, — это какой-то дух единения. Это, наверное, главная польза, хотя единение случилось и до этой поездки. А практического назначения у нахождения на судне не было, тем более оно было на приколе в тот момент и не выходило в рейд. Возможно, если выйти хотя бы в открытый Финский залив или даже в Балтийское море, тогда было бы интересно. Почувствовать романтику и ветра балтийские (смеется). Но этого ничего не было. Не знаю, любой опыт это опыт, но…

Но оказался бесполезным?

Ну, было такое ощущение, что это бесполезный опыт. Хотя мы прослушали во время дневного сна всю постановку Товстоногова. На флоте есть адмиральский час. В армии его нет, а на флоте после обеда все идут спать.

И вы тоже пошли?

Да, и вы знаете, поскольку там делать особо нечего было, чудесно спали (смеется). Ели и спали. Вот и всё наше пребывание на флоте.

Мы прослушали целиком спектакль, записанный для радио. Естественно, с каким-то купированием тех вещей, которые были только визуальными. Было забавно слушать. Это сильно отличается от того театра, который мы имеем сейчас. Понятно, что театр вообще может существовать только в своем собственном времени. Поэтому какие-то отголоски театра былого — это всегда неожиданно, но интересно.

Останется ли роль в «Оптимистической» за вами после ухода из театра? (в начале сезона 2018/2019 года Дмитрий объявил об уходе из труппы Александринского театра, сегодня он находится в статусе приглашённого артиста — прим. ред.)

Это неизвестно. Мне бы хотелось (смеётся). Видите, как произошло: я уволился, а потом получил «Золотую маску» за Свидригайлова (в «Преступлении и наказании», постановке Аттилы Видянского — прим. ред.). Но буквально следующим решением стал ввод на эту роль. Практическую составляющую театр объясняет тем, что он не имеет права зависеть от приглашённого артиста. Но, тем не менее, спектакль за спектаклем выпускается с приглашёнными артистами, и театр очень от них зависит, и у них нет никакого второго состава. Но вот у тех приглашённых, которые еще недавно были своими, должен быть второй состав, потому что они самые что ни на есть предатели (с иронией). И, конечно, они предадут в нужный момент, кинут театр, поэтому театр не может зависеть от своих бывших.

Поскольку так произошло, я не знаю, что будет с «Оптимистической трагедией». Может быть, оставят и Свидригайлова в очередь играть, может быть, оставят и «Оптимистическую трагедию» с кем-то в очередь, хотя Виктор Анатольевич против внедрения какого-то человека не из изначальной команды. Поэтому он придумал, как можно попробовать сделать эту постановку играть вообще без моего участия: распределить тексты между другими участниками спектакля. Эта работа проведена, дойдёт ли она до зрителя, неизвестно. Пока это вопрос открытый, ну, и вопрос необходимости такого решения тоже открыт.

Не жалко расставаться со своими работами?

Мне все роли жалко. Так сошлось, что к моему уходу уже были закрыты некоторые спектакли: «Двойник», «Ревизор», было известно о снятии «Укрощения строптивой», хотя я как раз и сам думал, что хватит его играть — развалился спектакль. Я не очень хотел играть «Гамлета» и уже устал. Был назначен ввод ещё до моего ухода. В принципе, я лишался многих ролей. Я знал, что ничего нового не будет, уже озвучили планы на сезон. И оставались только те премьеры, которые выпустились недавно. Мне жалко «Маскарад», «Оптимистическую трагедию» и «Преступление и наказание». «Крум» мне не так жалко, потому что там нет никаких глубинных задач, которые меня очень бы задевали. А здесь всё-таки роли, которые мне дороги как высказывания.