Сколько раз вы читали «Бориса Годунова»?
Наверное, два. Сейчас, когда решил ставить и прочитал, уже был подготовлен чтением, которое произошло не поймёшь когда. Целиком я его прочитал давно, кажется, после школы. В первый раз было очень большое впечатление, а когда решил ставить — тот спусковой крючок, который сработал, наложился на ощущения раннего периода.
Как для вас актуализировался этот материал, почему решили ставить?
Мы со студентами взяли его как учебную работу. Одна девочка [Анна Гребенникова — прим. ред.] принесла свой этюд: сделала большой рояль из картона, покрасила его красной нитрокраской и стала мыть водой, как машину. Отношение к роялю как к мерседесу меня задело, и я начал думать: можно сделать так, чтобы ребята играли, и все хотели бы своих детей увидеть на этом месте — такой признак барственной роскоши, к которой все стремятся, под названием «Москва».
Отсюда родилась сцепка с Музеем Москвы, в котором раньше были правительственные гаражи?
Да, дальше уже всё пошло-поехало. Сначала появилась идея поставить это в определённом ключе, потом был Роберман [продюсер проекта Леонид Роберман, театральное агентство «Арт-Партнёр XXI» — прим. ред.] и его заинтересованность, а потом мы начали думать, где поставить.
Музей Москвы — такое царственное место, где не надо экономить метры, а их, наоборот, больше, чем нужно, как в России вообще. Определённая история этого здания — бывших складов, потом гаражей, потом музея — делает его неслучайным для этого спектакля. Там на втором этаже — хранилище ископаемых вещей, где эпоха Бориса Годунова в клочках разложена по ящикам: ботиночки, черепки, наконечники лежат над нашими головами, когда мы смотрим.
Спектакль может хорошо вписаться в другое пространство — например, на Винзавод, где его играли в декабре 2020 года?
Там хорошее помещение, но совершенно другая атмосфера. Это модное или бывшее модное место для современного искусства, тогда как в Музее Москвы только что был гараж Генштаба, где чинили правительственные машины, а до этого хранили продукты для армии. Этот размах имеет отношение к имперскому масштабу и предназначению. Тут не вино делали (что тоже хорошо, но имеет другую эмоциональную окраску), а было всё всерьёз.
История Бориса Годунова очень страшная, но вы решили сделать её ещё и смешной. Почему?
Театр — весёлое дело. Как сказал Пушкин, театр родился на площади. А публика на площади — это толпа. Толпа хочет смеяться. Если хочешь сказать ей что-то серьёзное, ты обязательно должен сначала пошутить.
А вообще это всё смешано: трагедия и комедия. Вот генерал садится в «членовоз», споткнулся и упал, штаны порвал. Это смешно или не смешно? Смешно! А вообще-то он едет на совещание, где будет отдавать приказ о вводе войск в Афганистан. Это смешно или не смешно? Уже нет. Мы старались так и ставить, чтобы было всё вместе, как в жизни.
Поэтому и Борис настолько по-человечески понятный, живой?
Да они все понятные ребята, даже слишком. Где-нибудь с ними выпивать, как с дедушкой своего приятеля, наверное, очень мило. Я сейчас делаю спектакль в другом театре, и там у меня есть актёр — уже немолодой парень, который когда-то был женат на дочке Полянского. А Полянский был членом Политбюро, его портрет — сколько их там было, 12 или 16 — всегда висел на праздниках. Так вот, актёр рассказывал, как они пили чай, как обедали, какое застолье было, кого он встречал на дорожках дач. Это всё были дедушки, дядечки, папочки — смотря для кого. А для страны это были душегубы. Хотя вот Борис душегубом не был, ну, кроме случайно убитого мальчика — или не случайно, или не убитого, тоже неизвестно. Он сделал огромное количество добра и с исторической точки зрения был хорошим царём. Если проводить линию, Иван Грозный окажется по одну сторону, а Борис — по другую. Так что всё непросто.
Как вы считаете, власть может не испортить человека?
Я не пробовал, но думаю, что нет. Человек не должен командовать другими людьми, чтобы остаться человеком. Разум и прочие духовные вещи, которые в нём есть, просто не могут это выдержать. Лев Толстой никем не командовал, и Чехов никем не командовал. А кто командует, наносит большой ущерб своей, как говорят индусы, карме. Причём, по-моему, непоправимый.
Правда, если прочитать записи разговоров Наполеона с его бывшим помощником-офицером (очень интересное чтение, книга называется «Максимы и мысли узника Святой Елены»), становится понятно, что рассуждает очень умный человек. Он очень просто говорит про то, как убил три тысячи пленников: это было нужно сделать для того-то, а если бы не сделал, было бы ещё хуже. Он пишет: «Я поступил правильно, потому что я работал этим человеком, командующим». Но как может это не сказаться на личности?
Люди, которые идут во власть, — это люди-самоубийцы, если иметь в виду душу. Просто там очень заманчивая травка зеленеет, очевидная для всех, а про душу вообще не многие знают, намного меньшее количество людей, чем те, которые ходят в церковь.
У Пушкина в конце трагедии «народ безмолвствует», а вы как-то говорили, что театр делает из толпы народ. Нет ли здесь парадокса?
Русский язык довольно богат смыслами, каждое слово можно повернуть и так, и так. У Пушкина, насколько я знаю, вообще нет слова «толпа». Под словом «народ» он как раз имеет в виду то, что у меня — «толпа». Я говорю о превращении уважительно: народ — это та же по количеству толпа, может быть, даже больше, но объединённая общими целями и критериями жизни. А толпа — это разношёрстная, ведомая, хаотическая и опасная вещь.
Я где-то читал, что Пушкин эту фразу то ли не писал, то ли дописал в последний момент. Но в любом случае, это очень хорошая фраза. Когда народ безмолвствует, это ещё страшнее, чем толпа. Хотя, повторюсь, он вряд ли имел в виду народ. Эти бабы, мужики, бояре ждут и боятся царя, боятся не заплакать вовремя, беспокоятся, что им не видно. Это не народ.
У Пушкина тема народа вообще часто встречается в стихах. Видно, это его беспокоило: поэт и толпа, народ и художник. Но как он представляет себе народ? Огромная страна, ещё тогда неграмотная, мужики, которых он наверняка видел в Михайловском и Болдино. Думаю, под «народом» он имел в виду не своих друзей — Вяземского, Баратынского да Дельвига, а чернозём. Можно поставить магнит в одну сторону — он идёт туда, поставить в другую — идёт туда, при одном и другом царе. Масса колеблется, и от её колебаний, как от толчков земли, что-то рушится, строится, опять рушится. Это сила, подземная сила страны. И Пушкин не то чтобы его страшился, но презирал и ставил ниже художника.
В ваших спектаклях много деталей внешнего, невымышленного мира. Конкретно здесь — и хор ветеранов, и поэт Бонифаций, и живой ворон. Но при этом в основе — литературное произведение. Как это для вас сочетается?
Я боюсь думать на эту тему. Если задумаюсь, то выведу какое-то правило, которое всегда должно быть для меня правилом, а я этого не хочу. Я стараюсь легкомысленно отвечать себе на этот вопрос: так получается. Это всё равно что спросить про почерк: почему, когда пишете «в» и перо идёт вниз, там немножечко закругляется. Не знаю, так привык, так почему-то пишет рука.
В ваших спектаклях часто происходит гендер-своп: мужчины играют женщин, а женщины — мужчин. В «Борисе» несколько актрис (Мария Смольникова, Алина Ходжеванова, Эва Мильграм) по очереди играют Лжедмитрия. Для чего нужен такой ход?
А почему возникло понятие «травести»? Прежде всего потому, что мужчины физически больше. Если нужен двенадцатилетний ребёнок, который хорошо бы играл роль, то в кино его ещё можно найти, а в театре — с трудом. Некоторые женщины определённого типа и небольшого роста, будучи опытными актрисами, могут сыграть мальчика так, что он будет играть. Раньше скрывалось, что это женщина, хотя все понимали, ну а сейчас такая путаница, что можно и скрывать, и не скрывать — как тебе нужно. В данном случае я использовал приём открыто, потому что великолепные актрисы играют этого парня как некоего оборотня, будущего устрашающего, может быть, президента, который хочет быть страшнее, чем Годунов. И Борис от него в оторопи. Пока царь решает свои жуткие проблемы с властью, с народом, с толпой и с вороном, растёт поколение, которое ещё покруче.
Кстати, у Шекспира все женские роли, включая Джульетту, Офелию, Дездемону, играли мужчины, а в китайском театре восьмидесятилетние мужчины играют восемнадцатилетних девушек, и никто не спрашивает, почему. Это театр, другая реальность. Тут не надо искать каких-то других смыслов. А если они иногда рождаются — ну что ж. Это театр, так веселее.
«Бориса» играют не на высокой сцене, а в пространстве, которое само по себе уравнивает, приглашает к взаимодействию. Как вы считаете, в театре вообще не нужна граница между залом и сценой?
Я всегда или почти всегда это использую — может быть, потому, что я много лет работал в театре, который сделал Васильев [Школа драматического искусства, здание для которой специально было построено для режиссёра Анатолия Васильева по его собственному проекту в соавторстве с художником и архитектором Игорем Поповым — прим. ред.], а там нет сцены как таковой, всё играется на полу. Я настолько к этому привык, что, даже когда сцена есть, хочу снивелировать её с залом: то выдвинуть вперёд, то сделать наклон, чтобы зрители чувствовали себя частью действия, а не сидели бы на расстоянии и только наблюдали. Это тоже вопрос почерка — просто так хочется. Может, надоест когда-нибудь, а пока так. Тут легко подвести большой смысл, каким должен быть театр, но у каждого он свой. Я видел спектакли, где никто ничего не объединял и никто никого не трогал. Это были прекрасные спектакли, и я был психологически абсолютно внутри коробочки сцены, хотя сидел на безопасном стуле в зале.
Как думаете, пандемия что-нибудь изменит в театре?
Я бы не хотел. Страшно подумать, что можно отказаться от театра из-за какой-то дурацкой пандемии, какой бы ужасной она ни была. В мире, который пережил Вторую Мировую войну, поэты считали, что нельзя писать стихи после Освенцима, — и наверное, какое-то время было нельзя. Но потом жизнь зарубцовывает эти раны, и людям опять хочется прочитать: «Свеча горела на столе, свеча горела». Так что и сейчас затянется, я надеюсь.
Искусство — это вообще одна из потребностей человека. Не у всех она есть, но это великая потребность людей, которые находятся на некотором уровне. Это может быть человек из народа, даже из толпы. Не таких людей имел в виду Пушкин, когда презрительно отзывался о народе, и даже не Арину Родионовну, которой, думаю, до поэзии было как до колокольни, но зато она знала, что такое любовь.
У вашего Годунова тоже есть потребность в искусстве, в прекрасном?
Да, и этим он отличается от бояр. Он особенный среди них, странный, поэтому они все бояре, а он — царь. Но это не долго длится. Как бы ты ни любил искусство, внутри всё выжигается напалмом, когда, как пешками, руководишь людьми.