Сергей Азеев

«Интервью В.», Театр ненормативной пластики, Санкт-Петербург

Про актёра 

Если бы ты, как Брехт, например, мог бы теоретизировать театр, что бы ты говорил о современном актёре? 

Что он должен быть личностью. В первую очередь личностью. Безусловно, он должен обладать актёрскими навыками, но, если современный артист не несёт в себе высказывания, и не несёт в себе личностного подключения, он – не артист. 

Как ты ощущаешь, сейчас актёров, близких тебе по психофизике, по степени свободы, по личностному подключению и выражению внутреннего высказывания – их много? Или ты себя ощущаешь скорее исключением?

Я не знаю, уместно ли нам так говорить. И как это будет воспринято тем, кто это будет читать, я хочу, чтобы это было записано именно так. Но с каждым годом нас всё меньше, скажем так. Я очень хочу сам не потерять этого ощущения внутри себя, потому что потерять его очень просто. Я не говорю, что это уникально, я не говорю, что это гениально, я не говорю, что это что-то из ряда вон, нет, я считаю, что так должно быть в принципе. Как? Я не знаю. Вот как зритель воспринимает спектакль? Если он считает, что я честный на сцене, и, если он считает, что я искренен на сцене, то я считаю, что так должно быть всегда и везде, но не всегда это у меня получается. Иногда я могу слукавить, но мне жалко, когда так происходит. Я стараюсь, чтобы такого не было. Не хочу, чтобы это звучало как самолюбование, самовосхваление – не хочу, потому что я считаю себя крайне несчастным человеком, поскольку, как мне кажется, я обладаю неким знанием, которое мне не позволяет быть до конца счастливым. Мне кажется, таких артистов, как я, становится меньше. Я не знаю, сколько их. Я знаю много артистов, которые сродни мне. Я стараюсь работать с такими артистами, когда делаю спектакль. Но с каждым годом их выпускается всё меньше, потому что такой цели не стоит. Нет цели воспитать личность, нет цели воспитать в артисте человека, который будет что-то говорить. Есть цель воспитать артиста, который будет развлекать. Я не хочу развлекать, я хочу разговаривать со зрительным залом. В этом контексте мне кажется, что наш тандем с Романом положительно сказывается на нашей общей цели. У нашего тандема, у нашего театра ненормативной пластики, нет цели развлекать, есть цель поговорить. А если мы разговариваем, то мы должны быть честны с человеком, с которым мы разговариваем, иначе мы лукавим и превращаемся в идиотов. 

Я тебя правильно поняла, что если конкретизировать это знание, которое у тебя есть, из-за которого ты не можешь быть счастливым – это честность? 

Если максимально просто говорить – это честность, искренность, и максимальная по возможности объективность, которая невозможна, потому что я, когда что-то делаю, я в принципе субъективен. Но в глазах других я должен быть максимально объективен, честен и правдив. Вот так. 

А честно скажи, в период мировых трагедий, у тебя нет ощущения бессмысленности профессии? 

Абсолютно. Это что за психологический сеанс? Я давно уже разочаровался. То, чем мы занимаемся, во всяком случае я, это нужно только мне, а уж решать людям другим – нужно это вообще или нет. Это моё ощущение. Конечно, наша профессия абсолютно бессмысленна, абсолютно. Но шут должен быть шутом. Как ни крути. Толкая со сцены какие-то гениальные и правдивые, честные вещи, я всё равно останусь шутом, потому что я на сцене. Вот и всё. А бессмысленно ли это? Конечно, бессмысленно. 

А ты сейчас себя ощущаешь одиноким в этом ощущении? 

Нет, я знаю, что много артистов думают также. И мне, честно говоря, их также жалко, как и себя.

Твои слова сейчас конкретизируют моё ощущение, когда я увидела тебя после спектакля «Интервью В.», уже после обсуждения, с этой не смытой до конца маской. Мне было очень жалко тебя. 

Потому что это ощущение, оно давно со мной. Я очень часто думаю о том, чтобы больше никогда не выходить на сцену. Вообще в принципе. И не заниматься творческой деятельностью. Но вот спросить меня сейчас, почему я этим занимаюсь? Я пафосно отвечу: «Потому что я считаю, что я должен этим заниматься». Я считаю, что это призвание. Я его сейчас уже не выбирал. Я сейчас нахожусь в заложниках этой профессии, я понимаю, что мне очень хочется никогда больше в жизни не выходить на сцену и никогда больше в жизни не переживать того, что я переживаю. Но я понимаю, что если я этого не буду делать, не то, что никто не будет это делать, но, а зачем тогда мне жить? Я как рефлексирующий человек, я обязан, это мой долг, профессия для меня становится долгом. Ну вот если бы у меня спросили – служишь ли ты в театре? Нет, я служу профессии.

Про себя 

Но ты сейчас идёшь уже шире профессии. Ты и режиссёр, и композитор, и драматург. Ты себя ищешь или тебе мало выражаться как актёру?

Я ищу новые способы. Может быть, мало, я не знаю. А чё мне спокойно не сидится? Чё я не сижу в каком-нибудь театре на жопе ровно, не получаю зарплату единожды в месяц и не радуюсь, что я живой? А мне важно ощущение живости, мне важно находить энергию, и я ищу её в тех вещах, которые мне любопытны. Я работал, работаю артистом, но дело не в реализации. Мне не хватает какого-то нового чувства, открыть какую-то новую для себя мысль, какую-то новую идею, и я понимаю, что я как артист не смогу её открыть. Я иду куда-то рядом, где я могу приложить эти знания и попробовать что-то другое. Прихожу, и понимаю, что там открывается ещё одна вещь. Это самопознание, вообще жизнь – самопознание. Я пытаюсь понять – нафига ты живёшь, что-то ешь, пьёшь или ты для себя только что-то делаешь?

Про Кагановича 

Как тебе Каганович как режиссёр моноспектаклей? 

Не знаю. У меня не было опыта работы с другими режиссёрами над моноспектаклями. Рома даёт очень важную призму. Но я могу сказать, что тот взгляд и та призма прочтения материала, которую даёт Рома, очень сильно помогает. И не то что мне с ним комфортно, я с ним согласен. Мы можем вместе искать то высказывание, которое мы ищем, и тот способ донесения высказывания, который мы ищем. Можно ли сказать, что это идеально? Ну для меня да. Во-первых, мне не с чем сравнить. А, во-вторых, мы вот уже два спектакля выпустили. На втором спектакле, когда репетировали, мы уже точно понимали, грубо говоря, кто за что отвечает. И нам было как-то ну не то чтобы легче, а просто мы какими-то другими вещами занимались, когда репетировали Вертинского. 

А что движет вашим внутренним сотворчеством? В этом есть конфликт? 

Какая-то потребность в честности, в искренности и в рефлексии над происходящим, окружающим. Диалог, попытка оправдать своё собственное нахождение в тех обстоятельствах, в которых ты находишься, во времени. 

Общие ощущения? 

Я не всегда с ним согласен, надо сказать. Когда-то я его переубеждаю, как мне кажется, он скажет, что нет. Когда-то он меня переубеждает, я скажу, что нет. Я бы сказал, что это наша с ним дискуссия, которая просто открыта для зрителя. Зритель может посмотреть на нашу с ним дискуссию. Мне кажется, что в этом весь прикол работы нашего с ним тандема над моноспектаклем. 

Про время 

Видела в телеграме, что на одной из автобусных остановок в Питере была растяжка со словами песни Вертинского «Я не знаю зачем и кому это нужно». Сегодня твой Вертинский будет другой? 

А что поменялось? Ну так-то, если вдуматься. Нет. Я же говорю, точнее, мы же говорим в спектакле не о каком-то конкретном времени. Мне кажется, мы немного обобщаем эту ситуацию, поскольку по большому счёту ничего не изменилось. А теперь-то особенно. Если бы сейчас текст этой песни появился, он бы, наверное, так же стал манифестом новой белой армии. Я могу продолжать играть вне времени, потому что мы должны говорить о том, что мы не играем частную историю, эта история намного шире, чем она есть.