Мне кажется, что в «Идиоте» работа автора инсценировки и работа художника очень похожа. И в тексте, и в костюмах, обстановке точно передан сегодняшний день. Как рождалась именно современная реальность спектакля?
Андрей Прикотенко: Я бы не стал называть этот жанр инсценировкой, потому что инсценировка всегда подразумевает авторский текст, а здесь совсем нет текста Достоевского, всё полностью переписано на нашу реальность. Это скорее палимпсест. Внутренне мне было трудно на это решиться. Может быть, меня артисты подтолкнули, мы с ними много разговаривали. У нас был длительный период, когда мы просто обсуждали роман. С Оксаной Ефременко (креативный продюсер) долго перебирали разные варианты, приглядывались, что значит этот роман сегодня.
Дальше стал появляться текст. Мы вытащили из романа те моменты, которые мотивируют нас и бьют прямо по живому. Центральной стала тема израненного детства Настасьи Филипповны и Мышкина. Она во многом даёт ответ на вопрос – кто вообще такие и Настасья Филипповна, и Мышкин. Процесс работы с художником был тоже очень взаимным и, конечно же, имел отношение к тексту. Тем более, пространственное решение всегда легче возникает, когда уже есть понятное композиционное и стилистическое намерение.
Ольга Шаишмелашвили: Действительно, в работе над «Идиотом» происходили какие-то важные общие процессы. Всё очень интегрированно, мы друг от друга сильно зависим. Мне кажется, нельзя делать современный театр, не будучи единомышленниками, без плотного общения.
Менялся ли текст спектакля в процессе репетиций?
О. Ш.: Глобально ничего не поменялось, но, конечно, когда начинаются репетиции, артисты обязательно привносят что-то своё. Была очень смешная сцена, она не вошла в спектакль, но репетировали мы с упоением. Кто-то из актрис предложил сцену в spa-салоне – процедуру очищения кожи с помощью улиток. Добыли этих улиток, притащили на репетицию, реквизитор содержала их в специальном аквариуме… Они так и остались жить в театре. На репетициях всегда происходят какие-то интересные неожиданные повороты, они обогащают идею. Это очень классный процесс, когда все обмениваются энергией.
Почему для вас так важны мельчайшие детали? Казалось бы, и текст уже переписан, и костюмы современные. Но возникают гаджеты, визитки, песни и множество других отсылок…
О. Ш.: Для меня это важно, потому что я всегда чувствую жанр. Я ведь показываю не фантастическую историю, а хочу, чтоб создавалось впечатление реальности… Даже если история описана сначала Достоевским, потом режиссёром переделана. Мы пытаемся показать, что это современные живые люди. Неточность в деталях, мне кажется, разрушает это ощущение.
А. П.: Это, действительно, связано с жанром, потому что спектакль устроен как смена достоверных локаций. У нас нет условности, вся трансформация безусловна. Эта мысль влечёт за собой подробность всех предметов, которые рождают художественный мир пространства. Всё идёт от стилистики, это такой театр.
О. Ш.: Этими деталями мы и создаём переход в новую локацию. Ведь пространство – пустое, и вся атмосфера создаётся именно за счёт точных деталей.
Получается, что спектакль с одной стороны, очень подробный с точки зрения быта, а с другой – декорация ведь условная. Как появилась эта металлическо-зеркальная конструкция?
А. П.: Всё началось с того, что мы стали экспериментировать с пространством нашего театра, менять расположение зрительного зала и заметили на очередной монтировке спектакля «Социопат», что длинное пространство – особенно выразительно. Это была отправная точка для создания семнадцатиметровой длинной декорации.
Для меня в нашем «Идиоте» очень важно размышление о том, в каком сейчас состоянии христианское сознание, где мы находимся в процессе эволюции христианской культуры. Пространство спектакля – это же своеобразный крест, который и лежит в основе христианской храмовой архитектуры.
О. Ш.: Я помню, что мы хотели передать ощущение, которое описывает Мышкин в своём монологе про собор Сан-Марко. Хотелось создать атмосферу храма. Это почти невозможно в театральных условиях, только в каких-то оперных проектах. Но мне кажется, что у нас получилось что-то подобное за счёт зеркал, отражений.
А. П.: В финале спектакля, когда Мышкин стоит над уже мёртвой Настасьей Филипповной, и над ним в разные стороны разлетается вода, на какое-то мгновение возникает ощущение храма. В этом же эпизоде особенно читается мысль о двойственности мира, которая транслируется сквозь весь спектакль. Мышкин как раз говорит о том, что наш мир – это отражение, иллюзия другого мира.
В отличие от всех героев вашего спектакля Мышкин хоть и переместился в наши дни, но всё же очень связан с романом и даже со своими предшественниками в театре и кино. Почему так?
А. П.: Потому что мы как раз размышляли, может ли сегодня существовать именно этот Мышкин. Если размывать его состав, то нет смысла брать роман «Идиот». Мышкин – о христианском сердце, о христианской душе, о любви.
О. Ш.: Мне кажется, это был один из основных вопросов – как этого Мышкина в принципе сделать. Что он такое? Мне вот не хотелось, чтобы он был «идиотиком», как его кто-то из персонажей называет. Мы его воспринимали как нормального человека.
А. П.: Я считаю, что Мышкин вообще единственный нормальный человек. Я абсолютно на его стороне. Я не думаю, что он побеждён. Он выиграл, он остался собой. Христос ведь не проиграл. Он своей смертью даровал жизнь, тут похожая ситуация в сюжете. Своей гибелью Мышкин лично для меня обретает смысл жизни.