Иркутск называют «серединой Земли». «Евангелие от бардов» — это спектакль-ритуал, у него есть цель, и эта цель достижима только в особом пространстве, где сбалансированы все противоположные силы, где они находятся в напряжённом равновесии, то есть как раз в середине Земли.

В Театре ТРУ был спектакль «Молодость жива» по тому же материалу, что и «Евангелие от бардов». Чем эти работы отличаются?

Отличие этих спектаклей можно понять уже из разницы их названий: молодость жива, а Евангелие, как известно, вечно живо. Это два абсолютно разных спектакля. Они соотносятся как ламповость и пиксельность, звучание акустическое и звучание электрическое, игрушка и погремушка, жизнь и вечность.

О восприятии мира и театра

В «Российской А. Азбуке» была важна «русскость» предметов. А в недавних спектаклях?

Я думаю, что антропологический тип советского человека был, фактически, последним типом, последним человеком. Всё, что было дальше — не в России, а в мире в целом — уже не совсем человеческое, это что-то другое. Поэтому можно сказать, что барды — это последние люди на Земле, и, в этом смысле, логично, что у меня дальше — в «Трёх страшных сестрах» — начинается мир постантропоцена, мир-после-конца. Показанный в «Евангелии» бард — это страж порога, это дворник с чёрными усами, который стоит всю ночь под воротами, это хранитель мира. Пока он поёт, мир продолжает своё существование.

И в спектакле-песне, и в хоррор-опере очевидно важна музыка. Откуда у вас интерес к музыкальным формам?

До шестнадцати лет я был обычным ребёнком, стремился к заработку и благоприятному устройству в жизни, что типично для русского тинейджера 90-х. Уже тогда я смог преуспеть в некоторых микро-бизнес проектах. Металлолом принимал в сельской местности, а потом пересдавал его втридорога в областном центре; организованно выращивал и сбывал картофель. Были и промысловая добыча ондатры с дальнейшей реализацией её меха, и закупка и перепродажа пиратской видеопродукции.

Когда мне было шестнадцать, я отправился с родителями на пикник в Парк Строителей города Ангарска. Напротив парка был магазин-универмаг, а рядом с ним — киоск с аудиокассетами андеграундных и околоандеграундных исполнителей. По-моему, он назывался «Студия ПИК». Меня как молнией ударило: увидел обложку альбома Гражданской Обороны «Мышеловка» — ту самую, с котиками. Не помня себя, я купил эту кассету и сразу вставил её в кассетный плеер. И тут я всё понял.

И в «Евангелии», и в «Трёх страшных сестрах» вы работаете с архетипами. Зачем нужно обращение к культурным истокам?

Я не ощущаю их архетипами или чем-то древним. Вообще я режиссёр-реалист, и для меня все они — реальность. То есть Красная Карлица, Сестра-тело-без-духа и Медведь-беспокойник для меня намного более реальны, чем какая-нибудь лампа на столе, вид из окна или явление в современном социуме.

О «Трёх страшных сестрах»

Почему в «Трёх страшных сестрах» герои: мать, дочь и тело-без-духа, то есть практически матриархат?

Матриархат там, конечно, только внешний, поскольку речь идёт о постантропоценном мире — где уже нет нормальных живых существ. Но вообще речь идёт скорее о некой герметической операции, рождении мужского из женского, появлении Тела квинтэссенции. Так что всё это нужно трактовать в символическом смысле.

Когда «бесполое творение» рождается — какие его первые слова, что оно говорит?

Оно не говорит, оно яростно пляшет.