Алексей Кузьмин

"Нам не страшен серый волк (Кто боится Вирджинии Вулф?)", Театр драмы им. Ф. Волкова, Ярославль

Алексей, внутри театра вы работаете с разными режиссерами, в разных эстетиках. Быть актером театра Марчелли – это быть погруженным в определенную режиссерскую веру. Вы ощущаете себя актером театра Марчелли?

Конечно. Да, это особенный театр – сверхприсутствие должно быть. Внутри него я доведен до абсолюта, и, причем, нет предела, есть ступеньки вверх.

Есть достаточно поверхностное мнение, что театр Марчелли про гендерные отношения. Женщина в этой борьбе всегда сильнее. А мужчина в театре Марчелли – в чем его трагедия, почему он несчастен?

Он несчастен только от того, что он любит. Гендерные – я бы не стал такой акцент делать. Вот убери театр, и коснись даже нас с вами. Все равно мы с вами упремся в эти отношения мужчины и женщины. Как бы мы хотели или не хотели, мы будем этим жить, будем с этим соприкасаться, и это будет доминирующей во всех отношениях, иногда восхищающей, иногда просто убивающей насмерть, уничтожающей, но правдой жизни.

В «Нам не страшен серый волк» такая аскетичность, что кажется, режиссер максимально стремится раствориться в актере. Можно сказать, что театр Марчелли сегодня – это театр актера?

Минимализм. Абсолютно. Это театр личности, театр людей, театр взаимоотношения. Два кресла и люди.

Роль в пьесе Олби – это был желанный материал или, скорее, на сопротивление?

Это всегда неожиданно, но ожидаемо. У меня уже был опыт работы с Евгением Жозефовичем, это спектакль «Екатерина Ивановна». Вы знаете, это немного продолжение для меня, небольшой ремейк того, что было в «Екатерине Ивановне», потому что там была ситуация, что мужчина уничтожает женщину, зная о том, что она изменила. А здесь такая же ситуация, но не происходит уничтожения, а происходит другая грань. Не отрицательная. Злым быть проще: злой уничтожает. А здесь высокое, жертвенное. Это какая-то попытка любить без оглядки, бессознательно. И там же много факторов. Главный, например, – нет детей. В нашей жизни, как только люди об этом узнают, они же разбегаются сразу. А попобовать это сохранить, и каждый деньё перешагивать через что-то, но продолжать любить.

Получается, вы чувствуете, что роль в театре Марчелли – это всегда немного продолжение предыдущей роли?

Это одна и та же река, только заход второй раз. Режиссер как бы говорит: река та же, Леш, но давай как-нибудь по-другому зайдем.

Вчера с Евгением Жозефовичем мы говорили о том, что все предлагаемые обстоятельства пьесы Олби – социальные и их семейные проблемы – в этом спектакле можно легко поменять на что-то другое или просто убрать. За что же хвататься артисту, если убрали все и оставили голого человека со страхом конца?

Представьте, что вы остаетесь со мной наедине, грубо говоря, и есть какая-то жизненная проблема, которую нужно срочно решить. Ничто социальное в голову не полезет. Только как мне себя вести, как мне среагировать, как мне сделать так, чтобы вернуть все, или, как мне поступить так, чтобы что-то продолжилось. Или, например, человек перед смертью. Кинолента видения пробегает, и в ней нет ничего о том, что я не купил новый утюг. В ней о том, что я забыл сказать «люблю», я забыл попрощаться с одним человеком, я сделал плохо другому.

Ваш тандем с Анастасией Светловой возникает уже не первый раз, но тут он ближе. Тяжело рядом со стихией?

Это какая-то особенная связь. C ней не возникает какой-то актерской борьбы.. В этом и кайф. Мы остаемся собой, но при этом как-то очень ловко друг друга находим, и друг с другом живем.

Ваши объятия после спектакля. Мне, как зрителю, они дали надежду. Вы специально их показываете?

Нет, просто свет рано включают. Но я не могу ее не обнять после этого, потому что нужно сбросить все, что было, что наговорилось, что ударялось, что билось.

Репетиция – это удовольствие?

Да. Ну, если вам не рассказывал Евгений Жозефович, на репетицию мы можем прийти и просто три часа сидеть разговаривать, не прикоснувшись ни разу к материалу. Где-то около бродить, и потом ты невольно понимаешь, что это было специально сделано, что это он так тебя расслабляет до такой степени, что ты забываешь, где театр, где жизнь. Честно.

Весь актерский ансамбль номинирован на Золотую маску. Такое тонкое взаимодействие сразу возникло между актерами?

Нет. Причем борьба Евгения Жозефовича с самим собой была долго. На роли Ника и Хани были другие люди. Процесс очень долго шел, но потом Евгений Жозефович резко поменял состав, и за три недели, за 19 дней, вырос другой спектакль.

Благодаря чему это взаимодействие вдруг возникло?

Просто были какие-то запятые, после которых мы не могли точки ставить. Оказалось, что то, что мы делали полтора месяца, вдруг за три недели произошло. Это все Марчелли. Я все на него буду валить. Он какой-то такой гений нашего театра. Нашего, я имею в виду не Волковского, а вообще. Он особенный.

И он больше, наверное, дает актерского роста.

Он убирает четвертую стену. Абсолютно. И камерное пространство, я считаю, это более лакмусовая бумажка театра, нежели тысячный зал, где реально можно за чем-то скрыться, чем-то подменить. Здесь это не прокатит, ни в коем случае.

Про дальнейшую работу в театре. Вы – выпускник Ярославского театрального института, а родились вы тоже в Ярославле?

Нет, я из города Владимира.

Ваша творческая судьба вся связана с Ярославлем. После института вы сразу попали в Волковский театр, и все, Ярославль – это дом навсегда?

Редко такое бывает, что курс набирают при театре, и получается, с 2002 года я играю на этой сцене. Со второго курса нас забрали в театр, и я счастлив, честно, потому что послушаешь более старших коллег: они по пять, по десять театров сменили в поисках чего-то такого. А тут, я считаю, мне повезло.