Расскажите о своём первом впечатлении от «Октавии».
Когда я впервые увидел свою партию, показалось, это невозможно спеть. Но в процессе работы я убедился, что Дмитрий Курляндский создал идеально подходящий для меня материал.
У всех композиторов разный подход к сочинению музыки для голоса. В «Октавии» у каждого героя есть не только индивидуальный материал, но и свой стиль пения. Мне кажется, Дмитрий один из тех композиторов, которые исходят от особенностей голоса конкретного певца.
Как проходила подготовка к мировой премьере «Октавии»? Много ли потребовалось репетиций?
Сценических репетиций было немного. Основную работу мы проделали самостоятельно, и собрать всё в музыкальном плане оказалось не так сложно. Единственное, на первой сценической репетиции у меня была проблема найти звук, от которого нужно вступить. Я не обладаю абсолютным слухом, а во время действия нет возможности пользоваться камертоном. Музыка «Октавии» — это постоянно трансформирующийся саундскейп, поэтому певцам здесь сложно найти гармоническую опору. Единственный выход из такой ситуации — использовать наушник.
В «Октавии» есть хор, электроника, солисты, ансамбль, поющий партию Октавии. Но нет дирижёра. Было ли это для вас проблемой?
Так как в «Октавии» нет оркестра, присутствие дирижера необязательно. Как-то Дмитрий сказал, что каждый раз старается переизобрести оперу как жанр. Возможно, «Октавия» — как раз такой новый жанр оперы, которой не нужен дирижёр.
В каком-то смысле функцию дирижёра в «Октавии» выполняет саунд-дизайнер Олег Макаров: он виртуозно управляет сложной звуковой атмосферой оперы и взаимодействует с голосами певцов. В такой ситуации происходит смещение акцентов: звуковое окружение кажется более живым, чем мелкие фигурки исполнителей.
Расскажите о своем герое. Как складывался у вас образ Сенеки?
Понимание роли пришло ко мне во время второго цикла показов, которые проходили в Италии в театре Олимпико. Это был очень необычный опыт. Зрительный зал театра украшают несколько десятков скульптур, и Борис Юхананов решил вписать нас в это пространство. Весь спектакль мы находились на сцене практически в неподвижном состоянии, очень медленно меняя позы: например, в течение десяти минут я мог слегка передвинуть руку или наклонить голову. Любопытно, как статичность позиции срезонировала с богатым и размашистым материалом моей партии.
Кто для вас Сенека?
Считается, что Сенека — создатель пьесы «Октавия». Он же является одним из персонажей этого сочинения. Для меня Сенека — автор истории, наблюдатель, который создаёт всё действие на сцене. Во время исполнения я представляю себе, что работаю над историческим документом, и слова, которые я произношу, тут же оказываются в моей рукописи. Как автор я вижу изнанку действия — обратную сторону головы. При этом я не осознаю, что это Ленин, не понимаю символики красноармейцев, не знаю, к чему отсылают глиняные воины. Для меня это все — часть реальности действия, и я очень органично себя ощущаю в этом пространстве. Сенека — это, конечно же, часть меня.
Несмотря на то, что в «Октавии» поднимается болезненная тема тирании, финал этой оперы ироничен. Вырастающий в голове Ленина надувной Будда буквально обнуляет все то серьёзное и трагичное, что есть в спектакле. В вашем проекте «Марксофония», наряду со сложным текстом «Капитала» Маркса тоже встречаются очень забавные моменты. Что вы хотели этим сказать?
Меня даже спрашивают, почему я решил поиздеваться над Марксом. Но у меня не было намерения высмеивать «Капитал». Наоборот, я серьёзно отношусь к этому тексту и в «Марксофонии» пытаюсь дистанцироваться от материала, чтобы воспринять его непредвзято. Погружаясь в этот текст, я удивляюсь его живости и актуальности. Но, возможно, со стороны это выглядит смешно и наивно, и я принимаю такую точку зрения.
В «Марксофонии» я по-разному использую текст «Капитала». Он получает роль музыкального материала — структурирующего или, наоборот, создающего хаос. Также в этот перформанс вошла песня «Морская тишь» Шуберта, которая «притянула» к себе «Айсберг» Пугачёвой. Безысходный мажор в этом сочинении выглядит страшнее любого минора, а тишь перед бурей символизирует время перед буржуазной революцией 1848 года. «Айсберг» в «Марксофонии» возник случайно. Эта песня — символ советского застоя, времени, когда казалось, что ничего не изменится. Поэтому «Марксофония» — это перформанс про целое поколение, для которого советский социализм стал удушающей реальностью.
Характерно ли для вас затрагивать темы социума и государства в своих проектах?
Я напрямую не занимаюсь политическим театром или перформансом, но я не нахожусь в башне из слоновой кости. Темы, которые меня волнуют, безусловно, связаны с сегодняшним днем. Эта связь прослеживается и в моём недавнем перформансе «Soundscape choir», который проходил в Zoom во время первого локдауна. Участники проекта вслушивались в звуковое пространство своих комнат и воспроизводили его. В этом перформансе как раз поднимался вопрос: как в ситуации вынужденной паузы найти себя и начать существовать в гармонии с миром.
Ещё один пример такого взаимодействия с реальностью есть в site-specific проекте «Irrungen Wirrungen» [«Заблуждения и перевертыши» — нем.], который мы с Натальей Пшеничниковой делаем в Берлине. Неожиданно для нас он приобрёл политическую повестку. В процессе работы мы познакомились с каменщиком, который делает надгробия. Его предприятие закрывается, так как кладбище, где находится мастерская, скоро преобразуют в парк и рекреационную зону. Как оказалось, это не единственный такой случай в Берлине: преобразования происходят на всех кладбищах в черте города, в том числе для строительства социального жилья. В этом можно увидеть противостояние капитализма и социализма, и непонятно, кто страдает больше и чьи права нарушены.
Так что, на мой взгляд, любая тема может быть связана с социумом или политикой, ведь искусство не оторвано от жизни. Любое честное высказывание становится политическим.