О романе и о силе жизни Толстого
Что для вас значит «Анна Каренина»?
Для меня очень много значит Толстой в принципе, и вообще литература. Я очень люблю этот текст с того момента, как я его прочел в первый раз. Я всегда рассказываю такую историю про маленького Льва Николаевича: когда ему было лет 7, няня вдруг увидела, что он стоит на третьем этаже дома в Хамовниках и хочет спрыгнуть вниз. И няня увидела, что он не просто шагнул вниз, но ещё и подпрыгнул вверх, что ещё больше увеличило это и без того немаленькое для 7-летнего ребенка расстояние. И это, довольно шуточно, но мне кажется, довольно хорошо объясняет, что такое Толстой. Что такое эта необузданная душа, которая так много чувствует, так много переживает, которая проходит через такие аффекты и через такие сломы, что мы едва ли можем представить, что значит быть Толстым.
Жизнь нас всегда проверяет, насколько мы больше можем вынести, будь то какая-то большая любовь или большая обида, или ненависть, любое из человеческих чувств, и, как правило, мы довольно плохо с этим справляемся. Мы впадаем в панику, делаем глупости, прыгаем из окон, если нас бросили или предали. Мы проходим через полосу препятствий, которая одновременно является полосой желаний и чувств. И для меня Толстой — это вот такая подвижная система, в которой он пытается ответить на вопрос, что такое быть живым, что такое быть человеком, что значит «чувствовать» и где границы этого чувства. И в этом смысле, я абсолютно уверен (наверняка со мной не согласятся специалисты), что каждый персонаж «Карениной» — это сам Толстой. Потому что способность Толстого увлекаться, проживать, она неимоверная. Вы знаете, он выучил греческий, будучи 50-летним человеком. Он спал по два часа в день, вставал каждое утро и учил греческий с текстом Гомера. Откуда в этом человеке такая сила жизни? Это удивительно!
О персонажах и тексте Толстого
Как вы видите персонажей романа?
Анна Каренина — это машина желания. Она чувствует и живет, как никто в романе. И Толстой пробует всех героев на роль Анны Карениной. Но только Анна выдерживает это. Она кончает с собой только, когда в ней уже нет человека, только оголенный аффект. Для меня важно то, что если б не было Анны Карениной, то все эти персонажи выли бы от боли, они бы кричали, рвали на себе одежду, они бы сходили с ума. Но текст Толстого дает защиту, зону безопасности вокруг. Как мы все знаем, что Толстой — великий писатель в умении использовать художественные средства языка, как говорил Аверинцев, что Толстой «шьёт без швов». У него в романе возникает целый мир, целая Вселенная. В этой Вселенной сам язык является гарантом, что мы ещё можем быть людьми. Потому что то, как всё описано, всё что там происходит, как проведены все линии напряжения — это позволяет нам оставаться людьми, а не скатываться в то животное состояние, потому что боль делает с людьми именно это. Боль — одна из важнейших тем романа. А текст Толстого — это некая крепость человечества, и поэтому для меня это принципиально важно: повзаимодействовать с этим текстом.
Кому из героев вы симпатизируете, а кому нет?
Мне не очень интересно вытаскивать отдельных персонажей или отдельные линии. В Толстом мне важна целокупность и потоковость жизни. Ведь у него всё живое, Толстому все равно, что оживлять, он может оживить даже камни на дороге. И мне было интересно именно воссоздать эту потоковость. Поэтому у нас на сцене присутствуют все семь персонажей, и они не уходят со сцены, они всё время включены. Они идут таким потоком, в полифоничной структуре, взаимодействуя и вторя другу другу или, наоборот, не вторя. Отдельные персонажи, конечно, интересны, но эта потоковость мне важнее. Поэтому не знаю, как ответить на ваш вопрос про персонажей, ведь всё равно пытаешься идти через себя, и пытаешься все равно найти в каждом из них что-то, что ты понимаешь. Поэтому мне каждый дорог.
Как у вас получилось поставить такой объемный, монументальный роман на камерной сцене для 30 человек?
Это попытка приблизиться к непосредственному опыту. Одно дело, когда ты один на один с книгой — это очень интенсивное переживание. Как только возникает рампа — всё равно начинается театр: «Я здесь — а там что-то происходит». Возникает «символический двойник» жизни. Мне очень часто было трудно понять, еще в институте, почему мне показывают какого-то двойника моего мира. Это ведь какая-то вымышленная вещь, все благодаря дистанции. А когда мы максимально это приблизили, сделали максимально компактно, то здесь возникает чувство присутствия. И даже, я смею надеяться, в этом содержится некоторая перформативность. Это отвечает какому-то моему ощущению текста Толстого.
Об учёбе у Камы Гинкаса
Вы недавний выпускник курса Камы Гинкаса. Как вам учеба под руководством мастера?
Замечательно! Я не могу ни слова сказать, какой Гинкас педагог, потому что я в не понимаю в педагогике. Но он прекрасный режиссёр, один из наших великих режиссёров. И в этом смысле, просто быть долгое время рядом с человеком, который настолько хорошо владеет театром, его физиологией, и который знает, как это устроено, — это, конечно, большой дар судьбы. Я помню эти этапы понимания, когда ты сидишь у него весь репетиционных процесс 3-4 месяца, и ты вдруг видишь как он это делает — и это гораздо эффективнее, чем когда ты слушаешь лекции или читаешь книги про то, как поставить спектакль. Такое непосредственное участие в опыте, «из рук в руки», гораздо интереснее, так наверно и было всегда, особенно в живописи, когда ученики смотрели, как мастер выводит ангелочка, и следили за движением его руки и тоже чему-то учились.
О постановке документального спектакля Рейкьявик’74
Сразу же вслед за «Анной Карениной», вы поставили с Красноярском ТЮЗе современный спектакль «Рейкьявик’74», как так получилось?
Текст «Рейкьявика» возник во время польско-русской лаборатории в Калининграде, в которой я принимал участие. Это документальная история про людей в Исландии, которых посадили за преступление, которое они не совершали. Более того, они сами себя оболгали, не потому что их пытали, а потому что они сами поверили, что сделали это. Они попали в «систему недоверия собственной памяти». По этому поводу затем написали много книг, это сыграло в юриспруденции большую роль: до этого считалось, что для обвинения достаточно признания собственной вины, но выяснилось, что этого недостаточно, что наша память может сыграть с нами злую шутку. И это такой документальный спектакль, совершенно другого толка, чем «Каренина», над которой я тогда работал. И поскольку я был в Красноярске 4 месяца, я стал параллельно репетировать этот спектакль, который теперь идет на сцене ТЮЗа.
О важности чувств в современном мире
Роман — один из самых экранизируемых в мире. Почему, на ваш взгляд, «Анна Каренина» не теряет актуальности сегодня?
Любому советую перечитать Толстого, так как это великий текст. Толстой делает удивительные вещи: все эти люди живее нас с вами. Он так подробно за ними следит, за их малейшими психическими реакциями, там такая плотная партитура внутреннего переживания, что мы так живем в лучшие наши моменты. Их жизнь — это полноценная жизнь, они идут через жизнь, а мы часто как будто спим или стоим в сторонке. У него если кто-то что-то чувствует, то он чувствует в полной мере. Чувства были заткнуты за пояс тысячелетия культуры, и то, что чувствует тот или иной человек, никто не видел, это была слепая зона. А сейчас нет! Сейчас можно и нужно об этом говорить. Феминизм, например, или движение #metoo делают людей видимыми, дают им возможность высказаться о своих чувствах. И сам Толстой хотел показать женщину как существо «попавшее в бесконечный лабиринт сцеплений», как он сам говорил. Он никакой вины на неё не возлагает, как и ни на кого, он просто творит. Нам дай Бог в жизни прожить десять минут, как любой персонаж Толстого!