О рождении персонажа
Как появился ваш персонаж Александр Михайлович? Как складывался его внешний облик?
Вы, наверное, знаете, что на начальном этапе репетиций в спектакле был другой состав, а я должен был играть помощника режиссёра, которого сейчас играет Тагир Рахимов. Я тогда ещё учился на четвёртом курсе ГИТИСа, и Евгений Борисович Каменькович объявил, кого пригласит к себе в театр. Где-то через месяц он сказал, что у Дмитрия Крымова будет что-то вроде кастинга, где обязательно нужно петь оперные арии. Это был первый раз, когда я пришёл в Мастерскую Петра Фоменко не как зритель, а через служебный вход. Я очень смущался, зашёл в репетиционный зал и спел арию. Дмитрий Анатольевич на меня посмотрел и сказал: «Я уже всё придумал, кем ты будешь». Я начал репетировать. Потом в какой-то момент ко мне подошёл Тагир и сказал: «Старик, ты не будешь играть эту роль». А я ж вообще, первый месяц в театре! Потом поменялись почти все артисты, и я подумал, что нужно взять всё в свои руки, и предложил себя Крымову на роль Александра Михайловича.
Было много разных идей относительно образа. Поначалу говорили, что Александр Михайлович обязательно должен быть такой человек-пыльный мешок. Я воспринял это в буквальном смысле. В первом эпизоде он откашливается перед тем, как исполнить арию, я забросал всего себя тальком и начал его выбивать через кашель, как ковёр. Но Дмитрий Анатольевич сказал, что это слишком театрально, а мы должны уйти в документальность. Месяца за два до премьеры появилась маска, и тут встало всё на свои места. Как только я её надел в грим-цеху, сразу стало понятно, что делать.
Как вы придумывали историю персонажа? Возникает ощущение, что то, что мы слышим и видим в спектакле, лишь малая часть придуманного и прожитого.
Будем честны, всё внимание Дмитрия Анатольевича было направлено на героя Евгения Цыганова. Казалось, это должно было дать больше свободы в поиске наших персонажей, но у Дмитрия Анатольевича не забалуешь. Это человек, который точно знает, что хочет.
В работе над ролью, конечно, мне пригодилось всё, чему меня научили. Сначала я пробовал найти внешнее проявление персонажа, а потом неожиданно нашлась тема этого человека. Размышление о том, какова цена искусства. Ради чего вообще мы всем этим занимаемся. Чего ради этот режиссёр, главный герой – Евгений Эдуардович, приходит и буквально расстреливает людей. Перед началом второго акта, где у нас довольно большая сцена с Женей Цыгановым, я, как Александр Михайлович, думаю про себя: «Ну что ты хочешь? Вот этого ты добивался? Цена театра – это то, во что ты меня превратил?». Конечно, это и мои мысли. Я человек не из театральной семьи, до 9 класса я никак не был связан с театром. Жертва во имя театра может быть и маленькая. Когда я учился в училище в Нижнем Новгороде, для меня уже было жертвой то, что из-за каких-то прогонов, экзаменов по сценическому движению, где мы занимались жонглированием шариков, я не могу попасть на день рождения мамы, дедушки, бабушки. Я должен этим пожертвовать ради жонглирования шариками? Мне было это дико. Вот из этой жертвы, которую я ощущал и понимал, я постарался вырастить тему жертвенности моего персонажа.
Почему ваш герой в итоге остаётся с режиссёром? И вообще, откуда берётся сила в этом измученном и, на первый взгляд, слабом человеке?
Наверное, потому что режиссёр заставил его поверить в себя и переродиться. В душе моего персонажа есть огромное количество переживаний, историй, тем. Вообще, я не считаю, что артист обязательно должен перестрадать, чтобы выйти на сцену, но чем старше я становлюсь, тем больше думаю, что скорее всего, так и есть.
Как вам работалось с маской?
Мне кажется, что маска – это моя природа. Героев мне не играть. Я не то, что не принц, я даже не друг принца. Это я для себя определил, и мне комфортно в острой характерности. Мне в хорошем смысле нравится кривляться. Причём, у нас в спектакле ведь не маска комедии дель арте, а человеческая маска. Я перед выходом на сцену всегда смотрю на себя в зеркало, вглядываюсь в этого человека в маске, какой он сегодня. У маски даже меняется цвет кожи, испарина какая-то новая появляется, волосы по-другому лежат. С такой живой маской обязательно нужно подружиться. В идеале, конечно, её нужно забрать домой и неделю ходить в ней и делать все домашние дела. Нужно договориться с маской. Потому что иногда не получается. Как будто всё против, как будто маска говорит: «Нет, я сегодня в плохом настроении». Иногда наоборот. Вот, мы играли спектакль после большого перерыва, а я ещё болел, сил не было совсем… Маска как будто мне сказала: «Ну, старик, я тебе сегодня помогу». Я очень люблю этого человека – Александра Михайловича.
Михайлович – это ваше отчество?
Нет, я Александр Сергеевич. Это важно. Было бы странно играть Александра Сергеевича, это же не я. А вот Александр Михайлович – это кто-то, кто рядышком со мной стоит. У нас были на первоначальном этапе репетиций вопросы, кого вообще мы играем. Дмитрий Анатольевич отвечал, что как бы себя. Но вы итоге получились мы, но чуть другие.
Как вы работали с текстом Дмитрия Крымова, был ли процесс выучивания?
Форма казалась достаточно свободной, ведь перед началом репетиций у нас была только рыба, сценарий, написанный Дмитрий Анатольевич, многое придумывалось в процессе. Сначала было ощущение, что вот это свободное написание даёт право делать какие-то добавки и правки. Я попробовал, и понял, что вообще не получается. К тексту Крымова нужно отнестись как к Чехову. Тогда всё встаёт на свои места. Не надо ни прибавлять, ни убавлять, нужно оправдать именно этот текст.
О Дон Жуане
Когда вы сегодня играете спектакль, для вас имеет какое-то значение сюжет «Дон Жуана» и то, что ваш герой исполняет по сюжету Лепорелло?
На меня влияет только гениальная музыка Моцарта. Сюжет нет, да и не было никогда задачи играть сюжет. То есть, я, конечно, понимаю эти параллели, что я для героя Жени Цыганова, Лепорелло… Но это невозможно удержать в голове, это меня как артиста только запутает. Я просто в сердце держу музыку Моцарта и восхищаюсь ей.
О режиссёре и театре
Многие театральные люди, которые видели спектакль, делятся своими впечатлениями и ассоциациями, вспоминают разных великих режиссёров. Кого в первую очередь представляли вы? Может, у вашего персонажа тоже есть какой-то прототип?
Так или иначе, всё это, конечно – Дмитрий Анатольевич. У нас был такой бум, когда после первых спектаклей закулисы приходили разные известные люди. Медийные, исторические, гении. Все благодарили и делились своими ассоциациями – Товстоногов, Любимов, Эфрос, Фоменко… Евгений Цыганов вобрал в себя всех, кого знал. Можно, мне кажется, глядя на него, вспомнить не только театральных людей, но и просто своего отца, учителя.
Что касается моего персонажа, поначалу я думал, что могу найти какую-то болевую точку через моего педагога Геннадия Геннадиевича Назарова, но понял, что я не имею на это морального права, но кто-то из его студентов всё равно узнаёт. Потом в какой-то момент репетиций я увидел одного нашего работника бутафорского цеха, который вёл себя довольно странно. Например, идёт спектакль, уже должен быть звонок после антракта к началу второго акта, и вдруг он идёт через всю сцену с кофе, никуда не торопится. Я понял, вот он где, мой Александр Михайлович! Вообще, конечно, применяешь весь свой жизненный опыт.
В спектакле речь идёт о театральных штампах и бедах, которые накапливаются годами. Как вы, молодой артист, чувствуете их? Насколько для вас все эти темы болезненны?
Всё-таки, в целом, если считать и учёбу, я этим делом занимаюсь уже десять лет. Так или иначе, начинаешь разбираться и что-то понимать. Боль по тому или иному поводу, даже маленькую, можно почувствовать. Я вот в начале говорил о том, как я не попал на день рождения мамы. Положил эту маленькую жертву. А сейчас я вообще уехал в другой город, тут нет моих близких. Год не видел, ещё год не видел, а время уходит. Как артист я должен возвести эту боль в степень того, о чём говорит Крымов, мой персонаж.
О Дмитрии Крымове
Чем отличаются Крымов-педагог и Крымов-режиссёр?
Это интересно, потому что Крымов ставил с нами спектакль, когда мы учились на втором курсе. Мы репетировали «Ромео и Джульетта (киндерсюрприз)» (Школа драматического искусства, 2017). Мы, по сути, только начали учиться, и вдруг заметили, что ребята из группы художников приходят к нам, к актёрам, и фотографируют. Говорили: «Это для Дмитрия Крымова». Потом нас, второкурсников, взяли в спектакль в Школе драматического искусства. Сейчас я понимаю, что мы делали всё не то. Вообще не то, что планировал Дмитрий Анатольевич. Тогда мы, неопытные, столкнулись с Крымовым-режиссером. А с педагогом? Мне сложно ответить на этот вопрос, потому что Дмитрий Анатольевич занимается с художниками и режиссерами. Но точно знаю, что это невероятно интересно и прекрасно.
Артистам, которые незнакомы с творчеством Дмитрия Крымова, очень трудно. Ведь он практически выбивает из-под тебя стул. Ты думаешь, «Господи, что я могу? А я ничего не могу, оказывается…Помогите!». А он не из тех, кто спасёт тебя. На репетициях с Крымовым надо чётко чувствовать, что он даёт тебе не так много шансов. Для него важнее цель конкретной работы, замысел. Он позволяет ошибаться, но, когда за ошибками нет потенциала, он начинает тебя закрывать. Артисты, которым Крымов доверяет, абсолютно свободны. Но он не всем доверяет.
Какой ваш любимый спектакль Дмитрия Крымова?
Сначала мне казалось, что это «О-й. Поздняя любовь» (Школа драматического искусства, 2014), но потом я посмотрел «Серёжу» (МХТ, 2018). Эта история с мальчиком – моя тема. Ещё было интересно, конечно, с актёрской точки зрения. Я и раньше понимал, как работают артисты Дмитрия Крымова из Лаборатории, но тут я был потрясён игрой Анатолия Белого. До мельчайших подробностей всё сыграно. Невероятно.
Я думаю, что мне было бы интересно посмотреть нашего «Дон Жуана» со стороны. В первом акте Дмитрий Анатольевич нам говорил, что не в коем случае нельзя скатываться в хохму, нужно постоянно балансировать. Когда удаётся пройти по этому горному хребту, понимаешь, ради чего всё. Почему остаётся мой персонаж? Да вот ради этого.